«Колыбельная Аушвица»: о несгибаемой силе духа и материнской любви

Хелен становится медсестрой при нацистском ученом Йозефе Менгеле, проводившем медицинские опыты на пленниках концлагеря. По его приказу она открывает детский сад, где пытается обеспечить маленьким узникам хоть какое-то подобие нормальности в эпицентре нескончаемого кошмара и яростно борется за их жизни. 

В своих записях Хелен оставила нам доказательство: можно оставаться хозяином своей судьбы в любых обстоятельствах и сохранять человеческое достоинство, даже когда надежда потеряна. Чтобы читатель мог выбрать, какая реальность ему ближе, в книге приводятся две концовки: художественная и реальная, и каждый волен решать для себя, чем завершится история Хелен и ее семьи.

Редакция «Еврейской жизни» публикует главу из книги о том, как нацистский ученый Йозеф Менгеле предложил Хелен открыть в Освенциме детский сад и школу:

На следующее утро никому не разрешили выходить из барака в уборную. Но врачам и медсестрам приказали находиться снаружи, ведь эсэсовцам требовалась помощь в обращении с теми несчастными, которых собирались в тот день уничтожить. Накануне им объявили, что всех больных отправят в больницу для лечения тифа. Менгеле явился в черном автомобиле с открытым верхом, как будто в этот солнечный день собирался поехать на пикник, а не на бесчеловечную резню. Через несколько минут на центральную улицу выехало с полдюжины темно-зеленых грузовиков с эсэсовскими охранниками для быстрой погрузки всех заключенных из бараков с девятого по тринадцатый. Они походили на стервятников, выискивающих свою ежедневную добычу.

Цыганам было приказано выходить по очереди и строиться в колонны. Мы стояли рядом с доктором Менгеле, который беззаботно мурлыкал себе под нос какую-то мелодию, пока мимо нас бесконечной вереницей проходили несчастные. Сначала шли самые сильные, которые, возможно, еще не были заражены, но имели несчастье оказаться не в том бараке. Затем шли больные. Некоторые заключенные выносили самых слабых из своей группы на самодельных носилках, и их складывали в грузовики, как бревна, наваливая одного на другого, не заботясь о том, что больные нуждаются в особом уходе.

У меня не было сил смотреть на это страшное зрелище. Особенно больно было от того, что люди доверчиво шли, надеясь на помощь. И хоть мне и удалось спасти несколько сотен человек, но все равно я ощущала себя соучастницей убийства. Из дверей одного из бараков вышла мать, держа за руки своих детей. Один из них рванулся к нам, но охранники в масках и перчатках поставили его обратно в строй.

Когда стали выводить обитателей последнего барака, люди заметно больше нервничали. Должно быть, к тому времени до них уже дошел слух о том, что их отправляют на верную смерть. Несколько человек предприняли неудачные попытки побега или бросались к ногам доктора Менгеле, умоляя сохранить им жизнь. Он же продолжал напевать, брезгливо глядя на обреченных, пока всех их не погрузили в грузовики.

— Теперь ваша очередь. Вы все отправляетесь в больницу и отбираете тех, кто болен тифом. В лагере не должно остаться ни одного очага заболевания, — приказал нам Менгеле.

По спине у меня пробежал холодок. Отбор, конечно, будут делать врачи, но присутствовать при этом должны и мы, медсестры. И нам после осмотра придется отводить больных к выходу и передавать их солдатам.

Сначала мы прошли через мужской госпитальный барак. У двадцати человек были обнаружены симптомы тифа, среди которых был ребенок, ровесник Отиса. И через несколько минут ему предстояло угаснуть навсегда. В женском больничном бараке происходили еще более душераздирающие сцены, поскольку у нескольких женщин были грудные дети. Одна из них, смуглая молодая цыганка с огромными зелеными глазами, дернула меня за форму и про- шептала:

— Малышка не больна. Пожалуйста, позаботьтесь о ней.

Я посмотрела на Менгеле, который увлеченно обсуждал с доктором Зенктеллером случай двух пожилых женщин, которые, возможно, болели тифом, а возможно, и нет. Я взяла девочку, завернутую в чистое белое одеяло — какое редко найдешь в лагере, — и отнесла ее в дальний конец помещения, положив ее в одну из пустых кроваток. Поступок этот мог стоить мне работы или даже жизни, но я тоже мать и знаю, что чувствовала эта молодая женщина, умолявшая спасти ее ребенка.

Процедуры по «очистке» повторялись, пока не опустел последний барак и последнего больного тифом не погрузили на грузовик СС. С отъездом солдат жизнь в лагере вернулась в привычное русло, но повсюду ощущалась накрывшая его тень ужаса. Кто будет следующим? Что будет завтра с нами, с нашими детьми? В этом адском месте человеческая жизнь ничего не стоила.

После обеда в лазарете неожиданно появился доктор Менгеле и созвал всех на очередное совещание. Было странно, что он пришел в такое время, потому что ему недавно поручили отбирать вновь прибывших на железнодорожной платформе. Мы догадывались, что его визит не сулит ничего хорошего, но, по крайней мере, нам позволялось знать, чего стоит ожидать. В то время как другие заключенные пребывали в неведении и не знали, что готовит им следующее утро.

Я шла по главной дороге с Людвикой, которая расстроилась едва ли не сильнее меня.

— Не знаю, столько я еще это вытерплю. Я надеялась, что привыкну, но после того, как сюда приехал доктор Менгеле, стало только хуже, — сказала она, сдерживая слезы.

— Ну да, по сравнению с его предшественником Менгеле, возможно, больше действует напоказ, но, по крайней мере, мы знаем, что им движет. Если бы мы смогли убедить его, что улучшения в лагере поспособствуют его карьере, то стало бы даже лучше, — попыталась приободрить ее я.

— Считаешь, что с честолюбивым человеком иметь дело лучше, чем с фанатиком? Мне кажется, что в Менгеле воплощены обе эти черты.

— Ну, не будем забегать вперед, — сказал я, когда мы поднимались по ступенькам.

В бараке находились с дюжину человек — среди них двое мне незнакомых.

— Дорогие коллеги, позвольте мне представить нашего нового сотрудника, доктора Зосю Улевич. Она будет моим личным ассистентом в лаборатории, которую я намерен открыть. А это — Бертольд Эпштайн, известный педиатр, который будет помогать нам лечить детей. Вы уже знаете, что мы получаем неоценимую поддержку от Берлинского института имени кайзера Вильгельма, особенно от его директора фон Фершуэра. Мы должны очень хорошо выполнять свои обязанности, чтобы продолжать получать его помощь. Надеюсь, вы все готовы усердно работать. Не забывайте, что вы одни из самых привилегированных работников здесь, в Биркенау, — сказал Менгеле со всей серьезностью.

Взяв со стола лист бумаги, доктор помахал им перед нашими лицами.

— Пока же вы плохо справляетесь со своими обязанностями. Меня заверили, что в бараке номер восемь нет случаев тифа, но сегодня днем я сам диагностировал два случая. Вы понимаете, что это значит? Я вынужден зачистить еще один барак. Такого бы не произошло, если бы вы хорошо выполняли свою работу.

Его слова заставили нас оцепенеть. Мы полагали, что самые худшие ужасы чистки уже позади, но в Аушвице о логике можно было забыть. Каждый день был совершенно непредсказуемым.

— Завтра мы ликвидируем восьмой барак, и, надеюсь, нам не придется ликвидировать весь цыганский лагерь, и все из-за вашей оплошности. Можете себе представить, как будет недоволен доктор Роберт Риттер в случае уничтожения его цыганской колонии? Вы знаете, насколько профессор увлечен своими теориями арийского происхождения, особенно в связи с цыганами, которые поддерживают чистокровность со времен своего прихода из Индии, — продолжал он с нарастающей яростью.

Мы были потрясены, но наши чувства беспокоили Менгеле не больше, чем то, что испытывают заключенные в лагере. Его интересовало только, насколько эффективно мы способны выполнять работу. В конце концов, небрежно махнув рукой, он отпустил нас. Я уже была у двери, когда услышала вкрадчивый, но от того еще больше парализующий меня голос:

— Сестра Ханнеманн, попрошу вас задержаться ненадолго.

Людвика бросила на меня тревожный взгляд. Желание доктора поговорить со мной наедине было нехорошим знаком. Я предвидела, что просьба пощадить восьмой барак выйдет мне боком, но была готова к последствиям. Боялась я только за своих детей, хотя и знала, что Анна позаботится о них, если со мной что-то случится.

— Представляю, как вся эта ситуация выбила вас из колеи. Я изучил ваше дело, потому что мне нужно было прояснить несколько вопросов. Вашей расовой чистоте можно позавидовать; ваши родители — активные члены своей общины, хотя, к сожалению, они не являются членами партии. Вам я, наверное, кажусь каким-то чудовищем, но уверяю вас, это далеко не так. Я лишь стараюсь действовать логично и эффективно. Вы уже поняли, что ресурсы в Аушвице весьма ограничены, а больных много. Догадываюсь, что вы не одобряете мой метод сдерживания тифа, но я лишь позволяю природе сделать свой выбор. Слабейшие должны умереть, а сильнейшие выжить.

Он продолжал свою псевдонаучную речь. Я знала, что он не любит прямого зрительного контакта, особенно с заключенными, поэтому стояла молча, не поднимая глаз. Но в следующую секунду я вздрогнула, почувствовав на лице прикосновение его пальцев.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — продолжил он. — Но не понимаю, почему вы пожертвовали собой ради детей смешанной крови и почему вы вообще вышли замуж за цыгана. Пойти на все это по доброй воле… Не понимаю… Но надзиратели говорят, что у вас есть организаторские способности и что вы умеете поддерживать дисциплину. Да и многие заключенные-цыгане уважают и восхищаются вами. Все взвесив и оценив ваше достойное восхищения самообладание, я решил, что вы — идеальный кандидат. Я хочу, чтобы вы стали директором детского сада и школы, которые я собираюсь открыть в Аушвице-Биркенау.

Я не могла сразу взять в толк, что он говорит. Неужели кому-то могло прийти в голову открывать детский сад в концлагере. За то короткое время, что я пробыла здесь, я видела только страдания и смерть. Я сомневалась, что доктором Менгеле движет альтруизм. Он не был щедрым и уж точно — сентиментальным. В его сердце не было сострадания к тем, в чьих жилах текла кровь неарийца.

— Я прикажу привезти все необходимое: еду, одежду, молоко, игрушки, книги. По крайней мере, детям не придется страдать, как остальным интернированным.

— Я подумаю, — промолвила я, не зная, что ответить.

— Буду ждать вашего ответа завтра к полудню, — сказал он с улыбкой, прекрасно понимая, что я не посмею ослушаться. Ведь это не просьба, а приказ, невыполнение которого влечет за собой смерть.

В барак я возвращалась, словно в тумане. Возможно, я действительно смогу сделать что-то полезное для детей лагеря и в то же время спасти своих собственных. Я понятия не имела, что стоит за резкой сменой настроения Менгеле, но не могла отказаться. Дети для меня были на первом месте.

Я приняла решение, когда, зайдя в барак, увидела исхудалых детей, бегающих на тощих ножках и едва прикрытых грязной одеждой. Я постараюсь по мере сил сделать детский сад лучшим местом во всем концлагере. Пришло понимание, почему судьба привела меня в Аушвиц, я видела, как все складывается воедино: разлука с мужем, первые, самые жуткие, дни — возможно, все это было бы не напрасно. Теперь я смогу предоставить какую-никакую надежду цыганам в Биркенау. Постараюсь сохранить как можно больше детских жизней, пока не закончится эта ужасная война. Иоганн как-то рассказывал мне про речь Гиммлера по радио, в которой тот заявлял, что после войны все цыгане будут переведены в резервацию, где смогут жить по обычаям предков без вмешательства со стороны. Все это походило на бесплотную фантазию, на воздушные замки, но в тот день я позволила себе немного помечтать. На меня была возложена миссия по спасению цыганских детей в Биркенау, и начаться она должны была с возрождения их воли к жизни посреди царящей здесь смерти.