Мария Биорк: «Была задача — выжить в гетто!» 

А на фестивале «Музыкальное сердце театра» в Екатеринбурге ее признали лучшей исполнительницей роли Ханны в мюзикле «Кабаре Терезин». 

Мария Биорк о  том, как ее задерживала милиция в Москве, чем опасно погружение в тему Холокоста и почему ее принимают за еврейку в эксклюзивном интервью «Еврейской жизни».

— У вас необычная для России фамилия. Интересовались ее происхождением?

— Конечно! Меня часто об этом спрашивают. Это шведская фамилия, она в нашей семье передается по папиной линии. Бьорк, Биорк — это разные транскрипции одной и той же фамилии, которая в переводе означает «береза». У нашего предка в XVIII веке был кирпичный заводик под Москвой недалеко от Коломны. Поселок Биорки есть на карте Московской области. Сыновья этого предка разъехались кто куда, мой прадед поселился в Грузии. Он был архитектором, спроектировал грузовой порт в Поти. В 1937 году его расстреляли, но успел родить моего дедушку Эрика. Так продолжился наш род.

— А среди ваших предков были актеры, музыканты?

— В нашей семье все поющие, и папа, и мама. У папы грузинские корни, у мамы украинские. Всегда звучали застольные песни, пели на два голоса, но профессионально никто не связал с этим жизнь. А моя прапрабабушка по папиной линии с фамилией Подопригора была солисткой Одесской оперы. Мама мечтала заниматься музыкой, но они жили в такой бедности, что не могли себе позволить ни пианино, ни педагога. 

— Мария, как вы, девушка из Северодвинска, решились штурмовать Москву без поддержки близких? 

— Я родилась в Северодвинске, но, когда мне было 11 лет, мы с родителями переехали в Севастополь, город с богатой историей, но тоже провинциальный, с малочисленным населением. У меня была мечта, и я поехала ее осуществлять, совершенно не думая о трудностях, которые меня ждут. 

— Что особенно тяготило в столице?

— Я поступила в Гнесинку в 2000 году. Вроде нулевые считались богатыми годами из-за высоких цен на нефть, но мы жили в тяжелых условиях. Хотя всегда было понимание, ради чего ты это делаешь. В это время московскую милицию очень беспокоило наличие регистрации. Каждый день по несколько раз останавливали и, если не было этой регистрации, забирали в отделение, штрафовали и отпускали. Это была такая народная забава. Я жила в общежитии на Хорошевском шоссе. Две недели после приезда в Москву уходили на оформление регистрации, и все это время у тебя не было никаких документов на руках. И соседнее ГУВД, видимо, выполняя план, отлавливало несовершеннолетних, между прочим, студентов. Забирали в отделение, всю ночь мурыжили, отпускали только под утро, и мы брели пешком по ночной Москве в общежитие. Они как-то безошибочно, наметанным глазом вычисляли приезжих в толпе столичного города.

— Актеры все свои переживания складывают в копилку для будущих ролей. Вам этот жизненный опыт пригодился?    

— Милицейские облавы на немосквичей не способствовали ощущению безопасности. Весь этот опыт сохранен. Черные бездны беззащитности, беспомощности, когда любой встречный может тебя зашибить. Что-то я использовала, когда играла Соню Мармеладову в «Преступлении и наказании» и Ханну в «Кабаре Терезин». 

— Известно, что кастинг на роль Сони Мармеладовой был бешеный. На пробы приходили десятки молодых актрис. Многие пробовались на роль Ханны?

— Об этом мне ничего не известно. Не знаю, какие актрисы пробовались. Мы приходили к своему времени и не пересекались. Нина Чусова знала меня по другим работам и предложила мне эту роль. У меня, к сожалению, нет еврейских корней, но, наверное, есть что-то во внешности и особенно в глазах, откуда смотрит бесконечная вселенская грусть.

— Вы что-то знали раньше про Терезиенштадт, про гетто, в котором собрали еврейскую культурную интеллигенцию, чтобы использовать их потенциал в пропагандистских целях, а потом отправить в газовые печи Освенцима?

— Почти ничего, но по какому-то совпадению за пару месяцев до постановки моя подруга написала музыку к документальному фильму, и я попросила ее прислать. Оказалось, это фильм о Терезине! О той самой художнице Фридл Дикер-Брандейс, которая занималась там с детьми и основала метод арт-терапии. Они рисовали все, что видят, и многим удалось выжить, в том числе благодаря этим рисункам, через которые они выговаривались и выражали весь ужас бытия. Художница потом погибла в Освенциме, а детские рисунки сохранились. Я посмотрела эту документалку, послушала музыку, которую написала моя подруга, виолончелистка Оля Демина. Там рассказывалось и о пропагандистском фильме, который фашисты снимали для Красного Креста:  посмотрите на прекрасный пансионат для евреев! Жуткая история запала мне в душу и не отпускала. А потом мне предложили роль Ханны! 

— Мария, вы понимаете вашу героиню? Какие у вас с ней отношения?

— Мы ничего о ней не знаем. Моя Ханна — это придуманный собирательный образ, артистка кабаре. История ее не прописана. И ее последний монолог не значит, что она говорит про себя. Мой подход к этой теме был вообще  без погружения, потому что в это немыслимо погружаться. Ты несешься, как серфингист на волне, под тобой глыба океанская, ты это знаешь, но нельзя заглядывать в эту бездну, потому что погибнешь. Мы знаем историю Холокоста, есть бэкграунд этой тяжелейшей темы, но если ты начинаешь погружаться, то можно просто сдохнуть, не дожив не то что до премьеры, а до следующей репетиции. Это все равно как опыт эмоциональный, который никуда не денется и все равно обязательно всплывет. Задача была выжить и не дать материалу завалить тебя, как бетонной плитой. 

— Мне кажется, жизнь в гетто продолжалась через совершенно невероятное и, наверное, безотчетное стремление сохранить человеческий облик, культуру, традиции. И узникам это помогало не просто выживать, но и творить, воспарять над безнадежностью.

— Там все есть в тексте. Меня поражало, как же жестко они шутили! Это был черный юмор, жестокий, беспощадный, ужасный и прекрасный одновременно. Не все вошло в спектакль. Они смеялись над собой, над голодом, даже над смертью!

— Вас изменил спектакль? Вы узнали что-то новое о себе?

— Для меня стал открытием этот способ играть без погружения. Такое со мной случилось впервые. Я всегда доводила себя до полного изнеможения, чтобы взять роль, играть ее в поту, слезах и крови, а здесь поняла, что если погружусь, не вывезу. 

— Как вам работается с Ниной Чусовой? Она ведь как оголенный нерв, человек без кожи, точно чувствующий все полутона и, вероятно, требующий такого же участия от актеров. 

— Мы репетировали в пандемию тайком, когда в Москве был локдаун. Школы переводились на дистанционку, закрывались кафе, не игрались спектакли. Эта атмосфера тоже играла свою роль. Нина репетирует с такой любовью, вниманием, доверием, что чувствуешь это каждую секунду. Мало кто так делает, потому что у нас тираническая режиссерская школа. Нина любит своих актеров, и ей надо, чтобы они об этом знали. После репетиций с ней я поняла, что с какими-то вещами, которые я раньше принимала, как неизбежность, теперь мне будет сложно мириться, потому что, оказывается, отношения актер-режиссер можно выстраивать и по-другому, без непременной тирании и ее атрибутов.  

— Как бы вы себя повели в отчаянной ситуации?

— Откуда же я знаю? У меня есть ощущение, что я свой лимит прочности исчерпала в первые десять лет пребывания в Москве, когда я за себя сражалась неистово. А сейчас мне кажется, что я в какой-то момент сложу лапки. Не знаю. Люди, которые выросли в 90-е, лучше себя чувствуют в критических ситуациях, чем те, кто вырос в благополучии. 

— Творения пережили своих создателей. Люди погибли, но остались и музыка, и рисунки, и стихи. Как могла сложиться жизнь Ханны?

— У меня ее история очень переплетается с фильмом «Кабаре» с Лайзой Миннелли. Есть английская постановка «Кабаре», где в финале спектакля все персонажи снимают с себя сценические костюмы, а под ними оказываются робы арестантские с желтыми звездами. И Нина Чусова говорила нам об этом спектакле, и для меня все объединилось в одну историю. По сути, так и есть. Для меня Ханна — отчасти Салли из «Кабаре», легкая девчонка-актриса. Это самое главное.

— Вы видите глаза зрителей? Как реагирует публика в зале?

— Конечно, я чувствую реакцию, слышу всхлипы. А на кого-то вообще не действует. Это тоже я вижу. Люди начинают уходить. Может быть, это защитная реакция? Для меня было важно услышать очень хорошие отзывы от коллег. 

— После этой роли вам не задавали вопрос о еврейских корнях?

— Мне кажется, люди по умолчанию думают, что у меня есть еврейская кровь. У нас большинство актеров с еврейскими корнями. Получается, я тоже примазалась к этой компании.