«Мы не любим себя в слабости»

– Кира, у вас внешность интернациональная, на лице не написано, что вы еврейка.

– Во Франции я француженка, в Германии — немка, в США — американка. Могла бы, наверное, стать шпионкой (смеется). Думала однажды поступить на работу в «Моссад» и даже заходила на их сайт! Я по своей натуре Буратино, мне нравится заглядывать за декорации, чтобы выведать тайну «золотого ключика». Но я не знаю иврит, поэтому в «Моссад» меня не возьмут. А если серьезно, то моя внешность, вероятно, способствует тому, что со мной постоянно заводят антисемитские беседы в России. Причем буквально с детства. Это очень странные разговоры, они всегда вызывают болезненную оторопь, но благодаря этому переживанию, может быть, я стала человеком. У меня не было бы такой чуткости к другим людям.

 – Что больше всего отпечаталось в вашей детской памяти? 

 – Когда мне было около 13 лет, я жила с родителями на даче. Мы с друзьями любили собираться у разрушенного здания бывшего детского сада. Первые поцелуи, первый глоток вина, первая сигарета — все начиналось там. И однажды пришли новые мальчики из другого поселка. Я вижу, что они сидят на нашей лавочке и рисуют звезду Давида на виселице. Спиной я ощущаю, что сейчас буду драться, и с криком: «Так нельзя делать!» — накидываюсь на этих мальчиков. Мы рвем майки друг на друге, ставим синяки — все по-настоящему. Так я защищала звезду Давида, еще не осознавая, что она означает, но чувствуя, что она имеет ко мне отношение.

– Но с государственным антисемитизмом вы вряд ли сталкивались. Времена уже были другие.

– Нет, не сталкивалась, более того, мою семью пронесло мимо репрессий. Мой дед был очень талантливым врачом-венерологом, он чувствовал пациентов, знал, что такое сифилис и как с ним справляться, поэтому власть в нем нуждалась. Его регулярно перебрасывали то в Берлин, то на Сахалин, и какое-то время в Южно-Сахалинске он даже возглавлял поликлинику КГБ.

– В вашей семье соблюдались какие-то еврейские традиции?  

– Моя бабушка Роза молилась, доставала посуду, предназначенную к празднику Песах, вторая бабушка Вера (потом я узнала, что она Ребекка) была светским человеком, но тоже отмечала Песах, потому что она любила праздники. Приготовления к этому торжеству всегда сопровождались ощущением счастья. Бабушка Роза никому ничего не навязывала, ни разу не повысила голос. Мне она давала какие-то смешные советы, например: «До свадьбы не целуй его!» Всегда встречала после школы и кормила обедом. Бабушка молилась каждое утро с дедушкиным портретом в руках. Дедушку звали Шлема, и я очень стеснялась в советской школе, что моя мама Фаина Шлемовна, и придумывала более понятное и благозвучное отчество Александровна. Мне никто не говорил, что это плохо, но я стеснялась непохожести на других. Так вот, бабушка брала портрет своего Шлемы и что-то ему говорила на идише, я не знаю, о чем она ему рассказывала, потому что она меня не учила еврейскому языку. Среди непонятных слов всплывали только знакомые имена, добавлялись те, кто ушел, например, дедушка Гриша с папиной стороны, тот самый врач-венеролог.

– С уходом бабушки эта линия не прервалась? 

– Нет, наоборот. Папа всегда ездил за мацой в синагогу для бабушки, и после ее смерти традиция сохранилась. Он продолжал ездить за мацой, потом начал исследовать календарь, из вежливости надевать кипу в синагоге или на похоронах друзей. Я долго уговаривала родителей переехать в Израиль. Они пожили там немножко, получили документы и сказали, что им очень тоскливо без друзей, которые остались в Москве, без любимой библиотеки. Когда началась «февральская» операция и все побежали в Израиль, я предложила: «Мама, давай поедем! У тебя проблемы со здоровьем, пусть врачи посмотрят твою ножку!» — но мама, глядя мне в глаза, твердо сказала: 

«Ты что, считаешь, что сейчас, когда Государство Израиль перегружено людьми, я могу просить мне помочь? Это недопустимо!»

Так проявляется благородство. И я, которая часто спорила с мамой и пыталась ее в чем-то переубедить, отступила. Просто сразу вспомнила, что такое хорошо и что такое плохо. 

– Люди побежали не только в Израиль, но и в Среднюю Азию, на Кавказ. И местное население, как правило, старается поддержать беженцев. Бесплатно раздают воду, еду, сим-карты, помогают устроиться на первых порах. Они не вспоминают, как неприветливо относились к ним в России, начиная от «лица кавказской национальности» и заканчивая обидными эпитетами. Мы почему-то забыли, что наши бабушки и дедушки уже находили там приют в Великую Отечественную войну. Почему это произошло? 

– Мы не любим себя в слабости. Уже после начала этой «операции» я была в Узбекистане и Таджикистане и везде слышала: «Приезжайте! Здесь спокойнее!» Я себя так странно чувствовала! Моя бабушка Вера в войну в Фергане провела эвакуацию, научилась готовить местную еду и привезла специальную посуду, чтобы манты делать в Москве. Все собирались на бабушкины манты. И через ее память и благодарность я научилась относиться к людям с одинаковым почтением. Я не идеальна и, конечно, могу накричать, когда мне больно. 

Но я отношусь к семье из Таджикистана, которая помогает мне с собакой, когда меня нет дома, с таким же уважением, как к своей маме. 

Это не красивые слова, это действительно так. Может быть, это благодаря Вере Юрьевне (Ребекке Юдовне), которая до конца своих дней хранила в сердце благодарность к людям, которые окружали ее во время Великой Отечественной войны. Что касается нас, мы хотим побыстрее забыть, что были слабыми. Когда придут другие времена, мирные, и мы начнем наращивать жирок на животе, опять предпочтем думать, что просто так случилось. Как — так?

– Кира, а вы сами не думали об отъезде в Израиль?

– У меня есть мечта стать министром эстетического развития государства Израиль, и я живу с мыслью навести там красоту. Уберу плевки с улиц, сделаю стулья деревянными, а не пластиковыми, свет — теплым, а не белым. Мечтаю, чтобы людям хотелось наряжаться, чтобы им было красиво, а не просто удобно. Вот переехали люди из Парижа в Нетанию, и там появилась французская жизнь — плетеные стульчики, красивые шляпы. Стали печь безе и круассаны, играть в петанк. Так часть другой культуры входит в твою жизнь и делает ее более многогранной.

– В общем, красота спасет мир. Но, по-моему, ни в одной стране, даже в прекрасной Швейцарии, нет должности министра эстетического развития! 

– А в Израиле будет. Мне кажется, в эту страну надо вернуть красоту.  Когда я путешествовала по Израилю и искала красивые места, я поняла, что их так много. В Герцлии постарались это сделать.  

Я не идеалист и понимаю, что в стране, которая тратит 90 процентов бюджета на оборону, сложно думать о красоте.

Но как без нее? Ведь евреям свойственно тонкое чувство жизни. В Иерусалиме живет художник-иллюстратор Александр Окунь, меня с ним познакомил Игорь Губерман. Я спросила: «Почему нет красоты в Израиле?» — «Как почему? — удивился Окунь. — Потому что в Торе написано: «Сиди, читай!» — а на каком стуле, не указано. А у итальянцев было бы описано, как выглядит стул и как падает тень!» Чувство красоты надо взращивать, и именно в этом я могу быть полезна Израилю. Но мне нужно сесть и выучить иврит. Жить в стране и не говорить на ее языке — значит проявить неуважение. К слову, это одна из причин, почему мои родители вернулись в Москву. Мама не может выговорить «Шана това», она произносит «шата нова»…