Александр Кирнос: «Еврейский мир стоит на том, что мужчина воплощает справедливость, а женщина — милосердие!»

— Вы родились в Чувашии. Как так вышло?

— Папа ушел на фронт в августе 1941 года, как и все мужчины нашей семьи, кроме моего дяди Зямы, Залмана Кивовича Дреша, который вместе с оборонным заводом был эвакуирован в Новосибирск. Токарь-универсал, он получил бронь от своего завода и вызвал большую семью моей мамы — дедушку, бабушку, сестер. Но до Новосибирска мы не доехали. Поезд шел медленно, и по дороге у мамы начались схватки. Ее сняли с поезда в Козловке на Волге, там я и родился. В Козловке мы задержались примерно на год, так как там, кроме меня, недели через три появился на свет мой двоюродный брат Рома.

— А где корни вашей семьи?

— Семья моей мамы, ее девичья фамилия Дреш, жила в славном городе Славута в Хмельницкой области. Там была еврейская типография, где печаталась книга «Альтер Ребе». Это очень значимая фигура еврейской религиозной жизни. За все время советской власти, за исключением периода оккупации, когда были уничтожены все евреи, которые не успели оттуда уехать, в Славуте работала синагога. Там находилась еврейская улица, большая и шумная. Интересно, что одно время комиссаром в этом городе был Николай Островский. Дедушка мой был жестянщик, и во время голода на Украине его пригласил родственник на завод «Прожектор» в Москву. Дедушка долго колебался: в Славуте дом, а здесь угол в бараке. Потом все-таки продали дом и купили полдома в Перово. Так началась московская жизнь моей мамы. 

— Ваши родители встретились в Москве?

— На каком языке говорили у вас дома?

— Моими родными языками были идиш и русский. Лет до четырех я даже смешивал слова. В 1944-м мы вернулись в Москву, и началось общение только на русском, идиш стал забываться, но всплывал. Я понимал и меня понимали. 

— Вопрос о национальной идентификации перед вами никогда не стоял. Вы ведь воспитывались в еврейской семье с традициями. 

— Конечно. И дело не только в языке, но и во всем строе отношений. Пока шла война, в семье было двое мужчин: дедушка и дядя Зяма, много женщин и двое детей, я и Рома. Слово дедушки было непререкаемо. Весь еврейский мир и загадочная идишкайт (культура, в основе которой язык и традиции иудаизма. — Прим. ред.) основаны на том, что мужчина воплощает справедливость, а женщина — милосердие.  

— И в вашей судьбе все это соединилось. Милосердие стало вашей профессией. Вы выбрали медицину и благотворительность. 

— Думая о своем предназначении в жизни, я никогда не рассматривал что-то, связанное со справедливостью — следствием, прокуратурой и т.д. Колебался между естественными науками и медициной. Мечтал, как все мальчишки, о путешествиях и космосе, позже о литературе и медицине. В то время я еще не понимал, что врач — это адвокат жизни перед смертью. Для меня это было чрезвычайно важно на каком-то физиологическом уровне. Я с детства чувствовал чужую боль. 

— Вы поступили в Военно-медицинскую академию. Пятый пункт не мешал?

— Нет. Шел 1958 год, еще не было указания не брать евреев, и процентной нормы тоже не существовало. Я счастливо попал в хрущевскую оттепель. После окончания академии я стал военным хирургом и прослужил почти 30 лет. В основном занимался неотложной хирургией. Заканчивал службу ведущим хирургом в окружном госпитале в Солнечногорске, заведующим отделением общей хирургии. Аппендициты, холециститы, панкреатиты — болезни мирной жизни. Ушел в отставку в звании полковника медицинской службы. 

Флеккель перед войной Судного дня уехал в Израиль, и мне предложили его должность, но я отказался: в это время тяжело заболела моя первая жена. Работал ординатором. Потом перешел в отдел заболеваний печени и желчных путей, которым руководил профессор Эдуард Израилевич Гальперин. Дружим до сих пор.

— Неужели с антисемитизмом вообще никогда не сталкивались?

— Сталкивался, но опосредованно. Когда пытался поступить в ординатуру, в адъюнктуру, не брали. Я закончил на отлично факультет подготовки авиационных и космических врачей и должен был в пятерке наших выпускников работать в отряде космонавтов. Не взяли. Всегда находились какие-то отговорки. В 1967 году я окончил академические курсы по хирургии и начал работать хирургом. Перед увольнением мне предлагали стать главным хирургом округа.

— Александр Ефимович, когда мы с вами договаривались об интервью, вы ожидали прилета старшего сына, который живет в США. Он хасид и каждый год приезжает в Умань на Рош а-Шана. Он привел вас в иудаику. Обычно бывает наоборот — дети идут вслед за родителями…

— Нет, в России часто происходит именно так: дети мотивируют родителей. Мы, советские евреи, все были ассимилированы. Мой сын Кирилл, сейчас он Акива, воспринимал дискриминацию по национальному признаку острее, чем я. Он на отлично окончил физико-математическую школу имени Колмогорова. Выпускников готовили для поступления на мехмат МГУ. Там было два еврейских мальчика, и обоих прокатили. Я тогда впервые надел свою полковничью форму, поехал в приемную комиссию, но уже никого не застал и пошел к парторгу мехмата. Он напрягся, когда увидел меня в форме. Я спросил: «На каком основании не приняли моего сына?» Он уходил от ответа, а потом спросил: «Что ж вы раньше не приехали?» Сын поступил в «керосинку» (РГУ нефти и газа (НИУ) имени И.М.Губкина. — Прим. ред.) на отделение прикладной математики. Не захотел ходить на военное дело и сказал мне: «Как они меня приняли, так я и буду служить!» 

— Как он, в то время совсем юный, пришел к иудаизму?

— Сын познакомился с разными еврейскими ребятами, среди них были мальчики из семей отказников, и стал студентом первой московской ешивы. Называлась она — Отделение иудаики при Институте изучения восточных языков и располагалась сначала в двух квартирах в Беляево. Сын приносил книжки, магнитофонные записи. Надо было проявлять осторожность, чтобы соседи не услышали, потому что я служил в закрытом гарнизоне. После демобилизации я пошел учиться в Туро-колледж на факультет иудаики. Там познакомился с Галахой, но полюбил Агаду, заинтересовался историей еврейского народа и даже руководил одним из кружков в Москве.

— Вы 26 лет были директором еврейской благотворительной организации «Рука помощи» («Яд Эзра»). Какие истории подопечных вам особенно запомнились?

— Мне не нравится слово «подопечные». Нам доверили оказывать им помощь. Эти люди стали для меня семьей, а с некоторыми из них дружу и сегодня. Я хирург, через мои руки прошли тысячи больных, но мне запомнились те, у кого были тяжелые осложнения или кто умер. Так же было и в фонде. Однажды ко мне зашла красивая интеллигентная женщина, которая по возрасту не могла быть нашей клиенткой, ей явно было меньше 70 лет. Я был занят, но еще у Эдуарда Израилевича Гальперина, моего учителя в хирургии, усвоил его правило: «Если к тебе пришел человек, удели ему хоть три минуты, но это время должно быть полностью его!» Она рассказала, что живет с мамой — лежачей больной, которая ходит под себя, что бесконечно устала каждый день после работы стирать и сушить белье, что готова уже что-то сделать с собой и с мамой. Она никогда не слышала, что существуют памперсы, но все равно не смогла бы себе их позволить. Слушал эту несчастную женщину и понимал, что у меня есть реальный шанс ее спасти. Убедил благотворительную компанию, что необходимо ввести такую программу помощи лежачим больным. Так случай побудил меня обратить внимание на такую вроде бы чисто бытовую, но чрезвычайно важную проблему, от решения которой может зависеть даже чья-то жизнь.

— А были встречи с какими-то интересными людьми?

— Безусловно! Однажды в нашем фонде, который тогда располагался на Палихе, меня спросили, не хочу ли я познакомиться с Марией Ефимовной Котляровой, которая была одной из самых молодых актрис Театра Михоэлса. В коридоре я увидел, как мне показалось, молодую женщину на каблуках, с точеной фигурой, каштановыми волосами. Это была Мария Ефимовна. Она спросила, сколько мне лет, и я сказал, что уже старый, под пятьдесят. Как у нас говорили, ушел из армии, снял ремень и рассыпался. И она, ей было около 70, протягивает руку, гладит меня по волосам и говорит: «Деточка!» Мы подружились. Однажды, уже незадолго до смерти, ее пригласили приехать с выступлением в Канаду, она ответила, что поедет при условии, что ее будет сопровождать врач, а именно Александр Кирнос.    

«Ничего никогда нельзя откладывать!»

— Она  рассказывала про Соломона Михоэлса?

— Она написала про него книжку. Какой он был прекрасный и ужасный, как его любили и боялись в театре. Перед его роковой поездкой в Минск Мария Ефимовна зашла к нему в приемную по личному вопросу. Секретарша сказала Михоэлсу: «К вам Мария Котлярова. Может, отложим до вашего возвращения?» Он ответил: «Ничего никогда нельзя откладывать!» Он был депутатом Моссовета. Написал резолюцию на ее заявлении, и ей успели дать комнату. Она была последней актрисой, которую Михоэлс носил на руках в спектакле «Король Лир», когда она на подмене изображала мертвую Корделию. 

— Скажите, Александр Ефимович, а в вашей жизни случались чудеса?

— В моей жизни было много чудес. У меня ишемическая болезнь сердца. Однажды с тяжелым приступом стенокардии попадаю в больницу и оказываюсь в одной палате с моим старшим другом Аркадием Владимировичем Капланом, хирургом-травматологом, которого навещал его друг и коллега профессор Иосиф Моисеевич Митбрейт. Мне требовалась операция на коронарных сосудах, но стенты из-за запущенности заболевания некуда было ставить. Необходимо было аорто-коронарное шунтирование. Друзья звали оперироваться в Израиль, но я бы туда не добрался, потому что уже 15 метров не мог пройти. Иосиф Моисеевич позвонил профессору Эдуарду Казакову, заведующему отделением коронарной хирургии и трансплантации сердца Института трансплантологии, и он назначил мне консультацию. Посмотрел на мои снимки: «Куда я тебе ставить буду? Это смертельный номер, шансы 50 на 50, если не меньше!» — «А какие шансы, если не оперировать? Просто умру от инфаркта». Он сделал мне операцию, которая прошла успешно. На следующий день меня перевели в палату. Предвидя возможные послеоперационные сложности, я договорился, что буду оплачивать личный сестринский пост. В 9 утра смена, сестры идут пить чай. А у меня начинается приступ аритмии, впадаю в забытье и вдруг слышу голос: «Сань, ты чего?» Открываю глаза, а это Алик Бенцман, брат мужа моей двоюродной сестры, приехал меня навестить. Я уже не мог ни встать, ни дотянуться до кнопки вызова врача. Алик побежал звать на помощь. Тут же замелькали белые халаты, сердце мое запустили. До сих пор живу. 

— От каких случайностей зависит порой жизнь человека! 

— Расскажу еще одну историю из разряда чудес. В 2005 году мне поставили диагноз «рак предстательной железы». Врач, который должен был меня оперировать, собирался в отпуск. Это была обычная советская больница с урологическим отделением, насквозь пропахшим мочой. Врачи хорошие, доброжелательные. Меня записали на начало сентября, и я поделился со своим знакомым доктором, что собираюсь повидаться, а на самом деле, может быть, и попрощаться с двоюродным братом, который живет в Германии. «А ты не хочешь поехать к хирургу-онкоурологу Петеру Альтхаузу? Я ему напишу, чтобы он тебя принял!» И тут я смутно вспоминаю, что в нашей студенческой тусовке, когда я учился в Военно-медицинской академии, мы пересекались с ребятами из Первого ленинградского мединститута, среди которых был рыжий парень Петя по фамилии Альтхауз, немец из ГДР. К тому времени он стал одним из ведущих хирургов урологов-онкологов, оперировал Кобзона. Позвонил ему в приемную из Дортмунда и попросил соединить с профессором. «Сашья? — раздался голос в трубке. — Жду тебя завтра в 8 утра у себя в клинике!» С сыном, который тоже приехал в Дортмунд, взяли машину напрокат и поехали в Берлин. 

— Какое впечатление произвела на вас берлинская клиника?

— Она располагалась в прекрасном парке, где росли клены, дубы, ясени и каштаны. Клиника павильонного типа, не многоэтажный корпус, там не надо снимать обувь, переодеваться. Все тебе улыбаются, и не пахнет мочой. Петер осмотрел меня, взглянул на снимки и сказал: «Сашья, диагноз правильный, тебе надо оперироваться. Случай запущенный. Я с тебя денег не возьму, но здесь капитализм, и клинике придется заплатить. Тебе пришлют счет». Я понял, что хочу оперироваться только у Петера. Но не знал, где взять деньги, потому что у меня таких средств не было. Можно было, конечно, взять в долг у друзей и взять кредит в банке. Не успел я приехать в Москву, как мне звонит племянница  Аркадия Владимировича Каплана, Галя Хазанова, и голосом, не терпящим возражений, говорит, что ей срочно нужно со мной встретиться! К тому моменту ни Аркадия Владимировича, ни его жены Софьи Абрамовны уже не было в живых. Приезжаю, Галя ждет меня в машине: «Саша, только обещай мне, что не будешь отказываться!» — и протягивает конверт, в котором ровно 10 тысяч долларов, которые мне завещала Софья Абрамовна. Этой суммы как раз хватило на операцию!