«Папа, не плачь!» 

Юлиану Семенову было 20 лет, когда его отца, Семена Александровича Ляндреса, арестовали по обвинению в «пособничестве троцкистскому диверсанту Бухарину». Приговор вынесли в духе времени — 8 лет исправительно-трудовых лагерей по 58-й статье («Контрреволюционные действия»). В заключении он находился до апреля 1954 года, был полностью реабилитирован. За два тюремных года крепкий 47-летний мужчина превратился в дряхлого старика. Он вышел на волю с поврежденным позвоночником и частичной парализацией. 

Все это время его сын, тогда еще Юлиан Ляндрес, студент Московского института востоковедения, боролся за своего отца — неустанно и бесстрашно писал во все инстанции вплоть до Генерального прокурора Руденко и министра внутренних дел СССР Берии. 

Тюремная переписка отца и сына сохранилась. 

Август 1952 года.

«Дорогой папулька! Помнишь, твоей первой книгой, изданной в Госкомиздате, была книга тов. Фучика… Папулька, будь стоек! Самую большую боль мне доставляет то, что мне товарищи из охраны говорят, что ты плачешь. Папулька, милый, возьми себя в руки. Я надеюсь, что тов. Старший лейтенант передаст мне от тебя бодрое письмо.

Еще раз — самое главное — обуздай свои нервы. Не расстраивайся, будь настоящим коммунистом, каким ты был всегда. Свидание, конечно, нам с тобой здесь товарищи дать не могут…

Я был на приеме у зам. Главного военного прокурора Сов. армии т. Китаева. Я передал ему свою государственную жалобу. Исход возможен такой: либо тебя восстанавливают во всех правах, ты снова становишься полковником, членом партии, либо тебя освободят по состоянию здоровья…

Еще раз прошу тебя, если ты хочешь, чтобы я спокойно и твердо боролся за тебя, а если за тебя, то значит и за себя, то не плачь, не нервируй себя. В этом залог моего спокойствия и твердости. Нужно очень желать, и тогда все желания сбудутся…

Сейчас я шлю тебе 4 пачки «Москва—Волга», других, к сожалению, нигде не смог найти, и 100 рублей.

Папуля, я скоро с тобой увижусь, и мы водку пить будем, а как же! Пиши, что тебе надо, все пришлю или привезу. Напиши, куда, что и в каком аспекте писать еще. Крепко целую. Будь молодцом. Твое здоровье — мое здоровье. Твое спокойствие — мое спокойствие. Юлька».

— Ольга, когда ты впервые увидела эту тюремную переписку?

— Для меня папина переписка с его отцом стала открытием, сделанным уже после его смерти. Папа никогда об этом не рассказывал. Говорить о страданиях и семейных трагедиях было не в его принципах. Все скрывалось. И незаконченный рассказ «Полковник Новиков», про то, как папу вызывали в МГБ, чтобы он перестал клеветать на власть, я случайно нашла в его архиве:

«На улице Кирова, возле странного здания Наркомлегпрома, находится приемная прокуратуры войск МГБ. Я хожу туда раз в месяц — это как в церковь: знаешь, что ничего не произойдет, а все равно молишься и просишь у Бога своего, затаенного, а он смотрит на тебя со стены и молчит, только разве музыка слышится. Бах или иногда Бетховен, девятая симфония. Так и в прокуратуре войск МГБ. Я приходил туда просто для того, чтобы быть честным перед самим собой. Я знал, что на мое очередное письмо ответят очередным  отказом. Я даже знал, что там будет сказано, в этом отказе: «Ваш отец осужден правильно, и оснований к пересмотру дела не найдено»…  

— Ты застала своего деда?    

— Когда его не стало, мне был год, но у меня осталось смутное впечатление, будто я его помню. Сохранилась телеграмма, которую дед отправил моей маме в роддом: «Катенька, спасибо тебе за Олечку!» По воспоминаниям родных, Семен Александрович был мудрым, деликатным и очень начитанным человеком, привившим любовь к литературе моему отцу. Талантливый журналист и редактор, дед трепетно относился к слову и содействовал публикации романа «Мастер и Маргарита» без купюр. У деда всегда было много друзей, которых он выбирал исключительно по человеческим качествам, а не по национальности. За год до своей смерти он пригласил сына на свой 60-летний юбилей в такой форме: «Обращаюсь к тебе с просьбой: 15 и 16 июня быть в Москве. 15.06. в 17 ч. (вопреки моим протестам) по мне устраивают панихиду в Конференц-зале СП, а 16-го в 18 часов я собираю своих друзей в Мраморном зале ресторана «Москва». Прошу тебя на эти часы в эти дни отменить съемки, заседания, ген. репетиции и забыть на худой конец Северный полюс. Все же первое и последнее шестидесятилетие отмечаю. Без тебя мне панихида не в панихиду и праздник не в праздник». 

— Он словно предчувствовал свою скорую смерть…     

— Вскоре он заболел раком поджелудочной железы и как-то признался моей маме: «Катенька, я живу в обнимку с болью». Семен Александрович, конечно, прекрасно понимал, что обречен. Ему просто разрезали живот и снова зашили — кругом были метастазы. Он был пергаментного цвета и умирал, но настоял на том, чтобы папа поехал в долгожданную командировку в США. А сам вызвал своего брата, одного из основателей МУРа Илью Ляндреса: «Как хорошо, что я заставил Юльку уехать, чтобы он не видел, как я умираю. Пусть он меня запомнит живым!» Когда папа вернулся, он из аэропорта сразу позвонил в больницу, что едет. Семен Александрович спросил: «Юлька прилетел?» — и умер. 

— На твоем папе отразился арест отца? Все-таки он был студентом вуза, где готовили будущих дипломатов и разведчиков. 

— Ему пришлось заявить о том, что отца арестовали. Скрыть было невозможно. Но уже через неделю после ареста папа начал строчить письма в органы и очень доходчиво объяснял своим сокурсникам, что уверен в том, что его отец честный коммунист. Его прикрывали, в том числе Евгений Примаков, который был в институте на хорошем счету, но потом на комсомольском собрании папу обвинили в том, что он клевещет на органы госбезопасности, и выгнали. Тут еще примешалась другая история. Папа зашел в кафе перекусить, и человек за столиком ему сказал: «Я с сыном врага народа сидеть не буду. Уходите!» И папа, который был боксером, не раздумывая, отправил его в нокаут. После того как Семена Александровича реабилитировали, папу восстановили в институте, но судимость отца осталась пятном в биографии. Он понимал, что ни дипломатом, ни разведчиком ему не быть. К счастью, он интересовался историей и готовился стать историком: пошел в аспирантуру МГУ к ученому-востоковеду, крупнейшему специалисту по Индии и Афганистану Игорю Михайловичу Рейснеру, брату Ларисы Рейснер, подготовил кандидатский минимум, но все же выбрал профессию журналиста.

— Почему папа взял творческий псевдоним Семенов и в конечном счете поменял фамилию? 

— Не для того, чтобы отмежеваться от отца. Если бы он хотел скрыть свою еврейскую половинку, он бы, как многие в нашей стране, опасаясь антисемитских настроений, взял фамилию матери и стал бы Юлианом Ноздриным. Но он выбрал псевдоним Семенов, по имени отца. Это решение связано еще и с тем, что папа начал ездить на Восток, в арабские государства. Летал в Афганистан. Переводил переговоры последнего шаха Ирана с советским руководством. И для человека с фамилией Ляндрес это было бы опасно. Папа никогда не стыдился еврейского происхождения своего отца, он им гордился. Помню, как он написал: «Клянусь моим папой-евреем», когда рецензировал произведение, где один из героев, еврей, был описан недостоверно. Папа стал Семеновым в 1958 году. У моей старшей сестры Даши в свидетельстве о рождении было записано «Дарья Юлиановна Ляндрес». А я уже родилась Семеновой, но это не мешает мне гордиться моим еврейским дедушкой, который никогда не делил людей по национальному признаку. Папа был русским писателем, но говорил, что ответ на все эти деликатные вопросы нашел в советской энциклопедии, где было написано «Великий русский художник Исаак Левитан родился в бедной еврейской семье». Это был правильный подход.

— Как приняла зятя с фамилией Ляндрес семья Сергея Владимировича Михалкова?

— Очень тепло. Сергей Владимирович был очень мудрым и добрым человеком со свойственным ему мягким, снисходительным юмором. Однажды сочинил такой стишок: «Не может русский без еврея, поскольку тот его шустрее!» В доме собирались люди разных национальностей, и антисемитизмом там, конечно, не пахло. Не помню никаких разговоров на эту тему. У Натальи Петровны Кончаловской была близкая подруга — еврейка Ева Ладыженская, монтажер, с пронзительно голубыми глазами и гигантским носом. Она умела дружить так, как могут только евреи. Когда умерла бабушка, Ева кричала: «Почему Наташенька? Я должна была уйти раньше, потому что я на три года старше!» Но, надо сказать, что в восьмидесятые годы были попытки проникновения в семью Михалковых ярых антисемитов. Принесли как-то труд о том, как при Петре Первом, которого они называли антихристом, евреи заполонили Россию. Наталья Петровна дискуссию не поддержала, а Никита Сергеевич Михалков послушал эти завывания с удрученным видом, встал и, похлопав себя по груди, заявил, что у него разыгрался страшный бронхит, и ушел. Больше этих людей в дом не приглашали. Интересно, что в роду Натальи Петровны был некий португальский еврей Девиер, которого в путешествии заприметил за сообразительность Петр Первый. Этот далекий предок женился на старшей сестре Меньшикова. А недавно я узнала, что в родословной семьи Натальи Петровны имелся и обрусевший граф шотландских кровей с французской фамилией де Бальмен. Граф Александр де Бальмен по поручению государя следил за Наполеоном на острове Святой Елены и оставил воспоминания. 

— Можно ли назвать Юлиана Семенова еврейским папой по аналогии с тем, что вкладывается в понятие «идише мама»?

— Конечно, он был настоящим еврейским папой. Нам с сестрой Дашей очень повезло. Его восхищение нами доходило до излишества, а недостатков он просто не видел. Артист Лев Дуров однажды в шутку сказал, что папа считает, что все импрессионисты пошли от Дарьи, которая тогда только заканчивала Суриковский институт. А Наталье Петровне Кончаловской, нашей бабушке и своей теще, папа писал: «Таточка, пожалуйста, воспитывай в Ольге литературный дар. Я себя в ней вижу!» Своему товарищу, генерал-майору КГБ Вячеславу Кеворкову, он говорил: «У меня две любви в жизни — дочери и работа. Если мне скажут отдать моим детям кожу, я с удовольствием это сделаю!»

— Он был таким немного сумасшедшим отцом?     

— Еще каким! Однажды в Крыму, на даче, которая теперь стала домом-музеем «Вилла Штирлиц», я пошла с друзьями в лес на костер, предупредив папу, но он был весь в работе и пропустил мои слова мимо ушей. А в восемь вечера, возвращаясь домой, мы услышали страшные крики отца: «Оля-я-я!» Папа бежал с ружьем и с собакой по кличке Рыжий, за ними следовала наша домоправительница, как он назвал помощницу по хозяйству, старенькую Елену Константиновну. Папа мобилизовал местную милицию, предупредил пограничников и готов был организовать вертолет. В его писательском воображении рисовались чудовищные картины. 

— Он всегда был на стороне своих дочерей?

— Всегда. И в нужный момент оказывался рядом. Когда у меня возникла сложная ситуация с моим мужем и только что родилась дочь Алиса, папа, почувствовав, что мне плохо, все бросил и прилетел к нам в Париж, чтобы меня поддержать. Он каждое утро варил мне каши, покупал вкусную рыбу на уху и говорил с утрированным еврейским акцентом: «Я вам-таки приготовлю такую маму, что вы закачаетесь!» Эта поездка оказалась очень драматичной. В служебной командировке в Париже при загадочных обстоятельствах скоропостижно скончался папин заместитель в газете «Совершенно секретно» Александр Плешков. Папа вернулся в Москву в подавленном состоянии, и вскоре после похорон у него произошел обширный инсульт, после которого он так и не оправился. Мой мир обрушился. Прежней жизни, в которой всегда была надежная стена, больше не существовало. 

— Юлиан Семенов когда-нибудь сталкивался с проявлениями антисемитизма?

— Однажды мы на поезде ехали из Москвы в Бонн. Папа был собкор «Литературной газеты». В дороге он познакомился с советским дипломатом голливудской внешности — голубоглазым блондином с ослепительной улыбкой. Папа всегда увлекался людьми и быстро открывался. Он жил нараспашку. Когда в разговоре упомянул, что его мама — русачка, а отец — еврей, у жены дипломата буквально вытянулось лицо, будто она услышала что-то чудовищное и крайне неприятное. На этом новое знакомство, естественно, закончилось. Но бывали вещи и похуже. В учебнике литературы о Юлиане Семенове нет ни слова. Писателя, который «родил» Штирлица, словно не существует. Это делалось по указанию Феликса Кузнецова, который руководил Институтом мировой литературы (ИМЛИ). Не думаю, что многие в писательской среде этого человека уважают. Он не любил моего отца не потому, что ему не нравилось, как пишет Юлиан Семенов. Феликс Кузнецов был лютым антисемитом. И тот факт, что папа был наполовину еврей, наполнял его такой физиологической ненавистью и злобой, что он не мог абстрагироваться и посмотреть на него как на писателя. 

— Твой дедушка был убежденным сталинистом. Даже тюрьма не повлияла на его отношение к Сталину. Он так и не пересмотрел свои взгляды? 

— Когда деда выпустили и полностью реабилитировали, он сразу позвонил в обком партии доложить, что снова готов строить светлое будущее. Он остался коммунистом, и у него никогда не было желания отомстить. Но позднее он сказал папе, что время Кобы — большое и продолжительное несчастье нашей страны. В нашей семье был репрессирован и мой второй дедушка, русский эстонец, отец моей мамы, первый муж Натальи Петровны Кончаловской Алексей Алексеевич Богданов. Его вина была лишь  в том, что в 1929–1930 годах он работал в Америке для Внешторга. Ему повезло меньше, чем моему еврейскому дедушке, он был расстрелян в Коммунарке. И не дай бог, чтобы нынешние плакальщики по Сталину дождались того времени, когда по ночам людей увозили черные «воронки». 

— Ты в себе ощущаешь четвертинку еврейской крови? 

— Я чувствую себя абсолютно русской, но ровно до тех пор, пока не слышу выражений типа «бей жидов — спасай Россию!» или когда первопричиной всех наших бед называют евреев. Однажды в Австрии я спросила моего собеседника: «Почему иногда некоторые русские, докопавшись до моей еврейской четверти, перестают считать меня своей и начинают относиться с пренебрежением, а вот вы, чистокровный еврей, принимаете меня за свою?» Он ответил:

«Мне вашей четверти достаточно, чтобы знать, что вы никогда не захотите отправить меня в газовую камеру».