Артем Соловейчик: еврейская мама и воспитание свободой

Артем Соловейчик — психолог,  профессор, общественный деятель и федеральный эксперт в области образования — поговорил с «Еврейской жизнью» о педагогике любви, о двойке как достижении и об онлайн-школе для еврейских детей. Артем включился в работу над проектом по сопровождению повышения качества образования детей из еврейских семей, освоения ими национальной еврейской культуры. 

— Начну с анекдота! Идет спор о том, когда эмбрион становится человеком: в момент зачатия, на сроке 24 недели или после рождения. «Он станет человеком, когда принесет в дом диплом адвоката или врача», — заявляет еврейская мама. 

— Отвечу на ваш анекдот анекдотом из советского времени. Армянское радио спрашивает, что делать, если ребенок уже выбирается из манежа. Ответ: нарастить стенки манежа! С одной стороны, нам хочется, чтобы ребенок подольше оставался маленьким и послушным, а с другой стороны, мы мечтаем, чтобы он поскорее стал самостоятельным и смог чего-то добиться в жизни. А если серьезно, то времена очень изменились. Если раньше переживания за ребенка обычно выливались в то, что он должен получить профессию, чтобы прокормить свою семью, то сейчас все-таки важнее внутренняя самодостаточность, возможность авторской жизненной позиции.

— Но у вас была не еврейская, а армянская мама! 

— Мама из Баку, воспитанная в восточной традиции, когда ребенка любят без причины, с приоритетом духовного над рациональным. А отец — представитель европейской рациональной культуры. Вместе — Параджанов какой-то! Это соединение восточной и европейской воспитательных традиций дало педагогику отца. Моя армянская мама очень соответствовала сущности еврейской мамы. Но настоящей еврейской мамой была моя бакинская бабушка. Она преподавала русский язык и литературу в армянской школе. Одна вырастила троих детей. Муж бабушки был одним из руководителей «АзНефти». Он ушел из жизни (бабушка говорила именно так — «ушел из жизни») в 1942 году, когда немцы рвались к Баку. Времена были тяжелые. Бабушку лишили права преподавать в школе, и она пошла работать кассиром на завод, чтобы прокормить троих детей. Ее младший сын родился в 1941 году. 

— Чувствуется, что бабушка оставила глубокий след в вашей жизни.

— Она называла меня «сынок», и для нее я был не Артем, а Николя. Никто не знает, почему «Николя», но так у бабушки повелось. Бабушка знала несколько языков. Была невероятно начитанной. Когда бабушка читала вслух, казалось, что все авторы ее любимые. С бабушкой у меня было абсолютное счастье. Я окончил школу со слабыми результатами, не поступил в университет, и меня на три года забрали служить на Северный флот. Когда наш корабль пришел с Севера в Балтийск — это рядом с Калининградом, — бабушка примчалась туда. На проходной сказала: «Там у вас мой сынок Николя! Мне с ним надо увидеться на два часа, а потом я верну его обратно!» 

— Но воинская часть — режимный объект, просто так, без разрешения, на территорию не попадешь!

— Конечно, по правилам надо было заранее подать заявку. Бабушка об этом даже не думала. Но у нее все получилось! Когда наконец выяснилось, что она моя бабушка, а «сынок Николя» — это я, ее внук Артем Соловейчик, меня отпустили, дав в сопровождение офицера. Так втроем мы и вышли из части. Бабушка считала, что раз уж мы оказались в Балтийске, то обязательно должны посетить могилу Канта в Калининграде. Вот такая удивительная бабушка у меня была. И служба моя после ее приезда как будто стала легче — протянулся шлейф чарующего романтизма.

А еще бабушка говорила: «Николя, тебе очень повезло с папой, но совершенно не повезло с мамой!» 

— То есть, бабушка сказала, что вам не повезло с ее же дочерью! А как познакомились ваши родители?

— Это потрясающая история! Отец был уже взрослый, 30 лет, блестящий журналист в Москве. Однажды корреспондентов «Комсомолки» послали в разные республики написать о первом сентября. Папу отправили в Азербайджан. И ранним утром на одном из перекрестков в Баку он встретил девушку, которая ему понравилась с первого взгляда. Ей было 19 лет. Отец не успел или не посмел с ней познакомиться — оба спешили. А потом он зашел в райком комсомола за какими-то материалами, увидел ее. Мама по окончании школы пошла туда работать. Увидел и сразу спросил: «Поедете со мной в Москву?» Мама согласилась. Они уехали в Москву, даже не расписавшись. Это нарушало все национальные традиции! Для бакинской семьи мамы ее решение было как гром среди ясного неба: «Приехал московский хлыщ и увез нашу девочку!» А московская настоящая еврейская мама Ханна Иосифовна Гроссман для своего сына тоже хотела «правильной» семьи, и его выбор стал для нее потрясением. Возможно, таким образом проявился папин протест против строгого воспитания в его семье. Бабушка Ханна так никогда и не приняла мою маму, хотя отношения были вежливыми. 

— А какая атмосфера была в вашей семье?

— Мама стала кинодраматургом. Мама с папой читали книги взахлеб и иногда так ругались по поводу прочитанного, как, наверное, никто и никогда больше. В эти моменты мне казалось, что у нас сицилийская семья. Темпераментная! Важно и классно, что ругались не по поводу хлеба, ботинок или обустройства, а из-за разного понимания прочитанного. Реально! И не дай бог, если мама и папа читали книгу одновременно! Помню, как появился в доме Пруст, и папа дал маме «Путешествие к Свану» — первую часть «В поисках утраченного времени». Мама прочла. Папа перечитал. И мама спросила: «Симочка, а какая главная фраза в этой книге?» — «Там нет главной фразы!» — отрезал папа. «Симочка, как интересно… Ты прочел книгу, а ничего не понял! Ключевое — «А ведь она мне даже не нравилась». Это признание героя-автора в конце книги объясняет все повествование!» — ответила мама. Такая была семья. Во многом шальная. И когда отец в течение многих лет писал свою главную книгу «Педагогика для всех», складывающуюся трудно, выходившую частями в «Неделе» и в «Новом мире», он однажды услышал от мамы такие слова: «Симочка, ты пишешь про воспитание, но совершенно забыл про детей. Наверное, твои концепции верны, но в книге нет ребенка!» А отец вложил в эту книгу столько сил, столько времени! Случилась обида. Настоящая ссора! Потом папа остыл и спросил: «Что ты имеешь в виду?» — «Симочка, ты же сам мне рассказывал столько замечательно точных историй про детей!» И он понял, что случилось, точнее, не случилось в рукописи, и дописал ключевые части, которые во многом и сделали книгу знаменитой.

— Очень интересно, как воспитывал своего сына — вас! — легендарный педагог Симон Соловейчик?

— Я бы сказал, что отец меня не воспитывал. Не было такого действия, которое я сейчас бы назвал воспитанием. Отец жил своей жизнью, честно и страстно делал свое дело. При этом многое в своих делах готов был обсуждать в том числе и со своими детьми. Я был уверен (может быть, наивно?), что отцу действительно важно мое мнение про его понимания, про его идеи, находки. Отец был чуток к нам — ко мне и моей младшей сестре Кате, боялся — именно боялся — чем-нибудь попрекнуть, к чему-то принудить. Реально выслушивал нас, принимая наше право быть такими, какие мы есть. И вот это-то, на мой взгляд, и было его воспитанием. Со стороны, да и изнутри семьи, это выглядело как полная свобода — полная свобода быть самими собой и самим решать все нюансы своего бытия. Реальная свобода в воспитании и образовании. Конечно, ходить в школу надо, но помню, как он не раз говорил: «Не могу представить себе интеллигентного человека, который способен хоть по какой-либо причине разбудить другого человека, когда тот спит, даже если ему пора в школу». Он остро чувствовал, где нарушается свобода другого человека, и говорил, что готов нарушить ее, только если ему объяснят, ради чего и что он может предложить взамен. И в «Учении с увлечением» отец написал целую главу про свои попытки ответить на вопрос, зачем учиться. «Я написал много текстов, но все выбросил в корзину, потому что понял, что не только нет ответа на этот вопрос, но и самого вопроса тоже нет. Образование — как наследство, которое передают: можешь взять, а можешь не взять».

— У вас в школе не очень клеилось с учебой. Как отец к этому относился?

— Расскажу две истории. Отец в своей жизни не получил ни одной четверки, всегда учился на одни пятерки. И немножко от этого страдал. Потому что быть идеальным как-то некрасиво, не стильно. Но поделать он ничего не мог. В какой-то момент он решил, что ему нужно пойти в аспирантуру, написать кандидатскую диссертацию и стать ученым. На экзамене ему достался Ушинский. Отец понимал Ушинского, как никто, и, вероятно, был уверен, что получит высший балл. Но когда объявили оценки, его фамилию не назвали. Он пошел узнавать, и оказалось, что он просто не услышал своего результата, пропустил, потому что такого сочетания он не слышал ни разу в жизни: «Соловейчик — два!» Когда я получал двойки в школе и расстраивался, отец говорил: «Мне всю жизнь нужно было прожить, чтобы достичь уровня двойки, а ты их сразу получаешь! Двойка означает, что ты на собственном пути, у тебя свое авторское понимание!» 

Вторая история. Мой младший брат Матвей родился через четыре дня после того, как меня забрали на службу в армию. У нас разница в возрасте 18 лет. И отец оставил все свои работы, чтобы написать версию советского доктора Спока. Он собирался записывать свои наблюдения о том, как вырастает ребенок, как его воспитывать. Был все время рядом с Матвеем, чтобы находить объяснения всему, что происходит с подрастающим сыном. Книга первоначально так и называлась — «Педагогика от Матвея». Но через два года рукопись полетела в корзину. 

— Почему? 

— Потому что с Матвеем происходили такие процессы взросления, роста, которые не объяснялись ничем. И тогда вместо книги о том, как воспитывать детей, отец написал книгу о том, как дети воспитывают нас, как услышать ребенка и быть тактичным в отношении него — в отношении другого человека. А если не слышишь — молчи! Иногда ты можешь прервать процесс взросления даже заданным некстати вопросом. Воспитание — тонкая история. Очень тонкая. Отца называют автором педагогии сотрудничества, но я считаю, что он автор педагогики свободы. Педагогики не навязанной ребенку жизни. Педагогики самостного прорастания в жизнь. 

— А вас Матвей чему-нибудь научил?

— Матвей родился через четыре дня после того, как меня забрали на флот. Так получилось. Необычно очень. То есть, я увидел брата, когда ему исполнилось три года. И я был уверен, что Матвей — самый счастливый паренек на свете, потому что у него не только родители, но и старший брат, который отслужил на флоте и сможет ввести в настоящую мужскую жизнь. Но все пошло не так. После флота я поступил в университет и был все время занят. Помню, в какой-то момент понял, что брат растет, а я ему ничего не даю. Прямо почувствовал себя виноватым. Однажды ранним утром я собирался на учебу, а он прибегает ко мне в пижамке, обнимает. Спрашиваю: «Матвей, хочешь, я что-нибудь тебе принесу?» Сказал и сам испугался, потому что у маленьких детей богатая фантазия. А он говорит: «Принеси мне шоколадку!» В тот день я очень поздно вернулся домой. А брат не спит, выбегает ко мне и спрашивает: «Артем, а шоколадка?» И я понимаю, что забыл — забыл купить! — и что все уже закрыто. Извиняюсь, говорю: «Матвей, я плохой, я забыл, но утром обязательно куплю, первым делом». — «Нет, ты обещал!» Матвей плачет, слезы огромные, тянется к моей сумке, открывает ее, запускает в нее руку, и… вдруг слезы исчезают: «Ты хороший, ты принес шоколадку!» Я думаю: «Господи, неужели там что-то затерялось? Может, конфетка? Сомнительно, у студента такого не бывает. Брат разжимает руку… Пустую руку! И говорит, показывая на воображаемую шоколадку: «Вот твоя шоколадка! Ты хороший!» — и убегает спать. Это любовь. Ребенок, да и взрослый тоже, может вообразить все что угодно, все, что угодно сердцу, и любящему сердцу лучше представить, что шоколадка есть, чем окажется, что любимый брат плохой. Не плохой, а хороший! И дело не в шоколадках, не в обещаниях, а в том, что я тебя люблю. Когда любишь, любовь поверх всего! С Матвеем было много таких историй. Он вырастал рядом с папой, для которого отношения, человеческое — важнее всего. Это и есть педагогика. И это, несмотря на свою необъяснимость, очень понятно. Ты просто замираешь перед ребенком. Отец говорил, что нет другой цели воспитания, кроме воспитания внутренне свободного человека. Человека свободного! Самостного! Автора своей жизни. 

— Ваш отец, придумавший «Алый парус», открытый микрофон для подростков в «Комсомолке» 60-х, был, наверное, романтиком и мечтателем?

— Да, отец был романтиком, но в то же время он очень четко проводил свою линию в жизни. Он верил в свободное воспитание, которое было не в тренде, не на слуху в советские времена. Он и его коллеги по школьному отделу «Комсомольской правды» совершили переворот в нашем образовании. Нашли людей, совсем не романтических — неудобных. Это была целая когорта педагогов-новаторов: Виктор Федорович Шаталов, Софья Николаевна Лысенкова, Евгений Николаевич Ильин, Шалва Александрович Амонашвили, Борис Павлович и Лена Алексеевна Никитины, Михаил Петрович Щетинин. Они создавали собственные методики работы с детьми, они творили собственную педагогику, в основе которой невероятная и поныне сверхзадача — научить всех детей без отбора, не ущемляя их достоинства. И потом отец написал книги «Педагогика для всех», «Учение с увлечением», «Час ученичества», «Сухомлинский о воспитании» — они все про свободу, про самое важное, что можно дать человеку — ребенку. Про воспитательную силу свободы. А когда в конце 80-х, в преддверии новой эры, по сути, разогнали свободолюбивую редакцию государственной «Учительской газеты» и главный редактор Владимир Федорович Матвеев ушел из жизни, отец оказался совсем не романтиком, а очень деятельным, очень современным, бизнес-ориентированным — создал мощный издательский дом «Первое сентября», который на пике своего развития выпускал огромными тиражами одноименную газету и двадцать четыре ежемесячных методических издания для учителей страны. 

— Случались ли между вами разногласия?

— Когда мне было лет 16, у нас с ним был спор, который его поразил и, по-моему, оставил глубокую обиду. Помню, как изменилось лицо отца, как он изумленно смотрел на меня поверх очков. Я заявил отцу, что есть два способа жизни или два образа существования в мире: ты так живешь, что про тебя пишут, или ты ищешь тех, которые интересно живут, и про них пишешь. Так вот, я выбираю жить интересно, чтобы обо мне писали. Это был камень в огород отца. Он был потрясен, что так можно увидеть его жизнь. И теперь я, конечно, очень сожалею, потому что понимаю, что нет высшего достижения, более серьезного жизненного путешествия, чем поверка людей, событий, жизни через точное слово, через текст. Отец в этом смысле гениален. В воспитании, в образовании он был настоящим первооткрывателем. И теперь по прошествии десятилетий его статьи и книги становятся все более актуальными, подтверждают это. Когда отца не стало, мы издали его книгу, которая при жизни выходила в газетном варианте в «Первом сентября». Отец назвал ее «Последняя книга». В ней он рассказал про свою жизнь. Но не автобиографию, а историю своих пониманий. «И тогда я понял…» — основной рефрен книги. Он считал, что в этом — в сумме своих пониманий — и есть человек. 

— Вашего отца называли живым классиком педагогики. Уже не было ни Ушинского, ни Сухомлинского. Но от слова «классик» веет чем-то догматическим, упорядоченным, и это плохо сочетается с Симоном Соловейчиком.

— Отец был революционером в образовании. Не знаю, как это сочетается с титулом классика. Возможно, объяснение в том, какие педагогические открытия сделал он в ходе своей смелой жизни. Однажды в метро отец купил брошюрку Сухомлинского и захотел его увидеть. Он поехал в Павлышскую школу, где Сухомлинский был директором. Отец опоздал. Сухомлинский рано ушел из жизни из-за не извлеченных после войны осколков. Но отец перечитал почти все, написанное им, и собрал гениальную книгу «Сухомлинский о воспитании» — своего рода конспект, который произвел фурор. Это было его понимание педагогики Сухомлинского. Отец стал классиком не только благодаря публикациям в «Комсомолке», но в том числе из-за своих программных статей в журналах. Эти статьи выходили редко. Но как потом писал известный исследователь и педагог Андрей Русаков в предисловии к книге отца «Непрописные истины воспитания», эти статьи словно писались на одном дыхании, с перерывами по полтора года, но каждая — как революция и как продолжение предыдущей. Одна из таких революционных статей вышла в 1970 году и называлась «Балованные дети». Она взорвала страну! Споров было столько! По отцу получалось, что чтобы ребенок не вырос эгоистом, его надо баловать. Как это может быть?

— Это и сейчас звучит парадоксально, и у многих людей просто не укладывается в голове. Мы ведь привыкли, что все наоборот!

— Если вы ребенка балуете с детства, то первый, кого он жалеет, — другой человек. Он сопереживает, сочувствует другому человеку. А если вы его с детства принуждаете, то он будет жалеть в первую очередь себя и станет эгоистом. В обществе постепенно нарастало понимание, что есть Соловейчик, который так видит мир. Согласно древней еврейской педагогике, отец должен поддерживать любой выбор ребенка с самого раннего детства. Даже если отец знает, что так не делают, он не будет останавливать ребенка. Он поддержит, обеспечит безопасность своего сына, чтобы вместе дойти до тупика и понять, что так не бывает, и вернуться. Это и есть воспитание. На самом деле люди, ставшие великими учеными, шли своим путем, который другим казался неправильным. Такое воспитание более долгое, и результаты, все эти ОГЭ и ЕГЭ, проявляются позже, но зато человек становится самим собой, и в этом смысле действенным. В нем проявляется рано и уже навсегда все человеческое. А не это ли самое главное?

— Артем Симонович, расскажите, пожалуйста, о новом проекте, который адресован еврейским детям из социально незащищенных семей по всей России. 

— Этот проект, осуществляемый при поддержке Российского еврейского конгресса, должен помочь детям из еврейских семей стать успешными, получить хорошее образование. Исходя из моего опыта, этот проект сложный, потому что в его основе достаточно формальный фильтр — дети из еврейских семей с небольшим достатком. Для себя доформулирую проект таким образом: «для детей, которые хотят хорошо сдать экзамены, освоить еврейскую культуру — получить путевку в будущее». В преддверии Хануки в Мемориальной синагоге на Поклонной горе прошел благотворительный вечер «Ханукальное чудо», на котором собрали деньги на покупку ноутбуков для таких детей. Это даст им возможность участвовать в онлайн-занятиях. Планируется также и обучение офлайн — в выездных детских лагерях. Сегодня российское законодательство об образовании создает условия, чтобы реализовать такой проект, не меняя правовые основы. Сложность проекта и в том, что отбор по национальному признаку, и в том, что дети рассеяны по всей стране.

— Дистанционное обучение широко распространено во всей России, но почему такой проект важен сегодня именно для еврейских детей?

— Как бы это невероятно ни звучало, можно сказать, что подобный проект был в моей собственной жизни еще в семидесятых годах. Возник он тогда спонтанно. С первого по седьмой класс в своей школе я очень любил одну девочку. Так навязчиво было мое неустанное внимание, что она оправданно устала от моей любви. Она была отличница, а я — двоечник. Все время я смотрел на нее, а не на учителя, возможно, это одна из причин моей не очень хорошей успеваемости в английской спецшколе. В седьмом классе она сказала: «Ну все, Соловейчик, финита ля комедия, я ухожу в другую школу!» Она посещала школу юного физика и решила поступить в одну из самых известных физико-математических школ. Как же задели меня тогда ее слова! Со мной реально что-то случилось. Я узнал, что это за школа. Там как раз оставался еще один тур для очень способных детей как шанс для тех, кто не успел пройти испытание в основное время. Своего рода добор в спецкласс спецшколы. Я втихую пришел на этот тур, который проводили аспиранты мехмата и физфака МГУ. По внутреннему правилу, когда они видели «звездочку», подающую надежды, они приводили этого ребенка к учителю физики Владимиру Владимировичу Бронфману, а он уже решал, брать или не брать его в школу. В моем случае все было наоборот. Аспиранты привели меня к Владимиру Владимировичу в качестве редчайшего экземпляра абсолютной педагогической запущенности. Если другие дети демонстрировали высоты, то в моем случае это было дно. Так как я очень хотел туда поступить, то не молчал, как обычно, а смело отвечал, писал какие-то формулы. Но я не знал ничего! Владимир Владимирович сел рядом со мной, долго смотрел на мои каракули и в конце концов спросил: «Ты хочешь учиться в этой школе?» — «Очень!» — «Хорошо, ты будешь здесь учиться!» Он меня взял. Я ничего не сказал своей возлюбленной. Принес в школу документы — все ради одного момента, чтобы первого сентября, когда она войдет в класс, там был я. Мол, совсем не финита ля комедия! Я, может быть, впервые не опоздал в школу, пришел раньше всех, пропустил линейку и сел за парту. И в какой-то момент вместе с остальными появляется она. Шок и ужас. Не глядя на меня, она ущипнула меня чувствительно за плечо и тихо прошипела: «Выйди немедленно! Что ты тут делаешь?» — «Я здесь учусь!» На большее моих сил не хватило. Мне было очень сложно в этой школе. Только через год я стал что-то понимать. И про физику, и про жизнь… Оказалось, что в нашем классе большинство мальчиков были с еврейскими фамилиями: Виталик Фридман, Витя Фрейман, Илья Суходольский, Женя Рутман, Дима Злочевский, Саша Цукерман, Боря Майзель и так далее, включая меня. Может быть, все это было придумано, чтобы нас спасать от той действительности, которая настигала в старших классах многих мальчиков-евреев в советской школе? Хотя абсолютное большинство учеников в классе были очень талантливые, некоторые из нас — говорю о себе — были в классе по какой-то другой причине. 

— Вы сталкивались с проявлениями антисемитизма в школе?

— Прямых столкновений не помню, но я достаточно наслушался про евреев и жидов. Когда ты вдруг попадаешь в мир, в котором ничего этого нет, понимаешь, что это не эксклюзивность, а какая-то возможность войти в свою культуру. Мои одноклассники не поступили в те вузы, в которые хотели. Пятеро из нашего класса сдавали вступительные в физтех, хотя понимали, что не пройдут из-за пятого пункта, но они упорствовали, потому что знали, что по физике их завалить нельзя. Они сдали экзамены, а потом было собеседование, на которое ребята пришли в кипах. Этот последний кордон они не преодолели, но там в приемной комиссии уже сидели специалисты-рекруты из других вузов, которые всех наших мальчиков разобрали. Уже много лет практически весь класс живет за рубежом. Многие одноклассники стали крупными учеными, известными в мире специалистами. 

Я запомнил это особое состояние в особенном классе — в особенном жизненном пространстве как то, что каждый из нас рано ли поздно — лучше рано — должен обрести основу, фундамент, который позволит нам уверенно справляться с жизненным заданием. Глубинная еврейская культура обладает этой мощью. И я верю, что такую основу можно и нужно передавать, укреплять, развивать. 

В перспективе это может быть более широкий проект, который дает такую основу любому желающему. Если эту культуру захочет освоить ребенок не из еврейской семьи, то это обогатит всех нас и саму культуру тоже.