«Вы теперь у нас за весь еврейский репертуар отвечаете?» 

Народная артистка России Юлия Рутберг о том, за что готова ударить человека по лицу, почему никогда не хотела поменять фамилию и об уроне, который ей нанесли лживые публикации. 

— Юлия, вы невероятно востребованная актриса, причем буквально с первых шагов в профессии. Еврейская фамилия никогда не мешала?    

— Я антисемитизму очень мало подвергалась, но тем не менее фамилия говорящая, и папу, Илью Григорьевича Рутберга, многие знали, поэтому моя национальная принадлежность была ясна. Я очень ярко стартанула в Театре Вахтангова. Первая роль была Зоя Денисовна Пельц в спектакле «Зойкина квартира», вторая — Двойра в «Закате», и меня уже потихоньку стали закидывать вопросами: «А вы теперь у нас в России за еврейский репертуар отвечаете?» Поэтому я некоторым изданиям не давала интервью. На меня скалились, что я такая мадам Брошкина, которая позволяет себе с кем-то работать, а с кем-то — нет. Кроме того, я выносила мозг журналистам, потому что привыкла очень тщательно выверять тексты. Этому меня научили отец и мой профессор Алла Александровна Казанская. 

— В результате журналистам приходится выдумывать новости о вас без вашего участия? 

— Когда тяжело болел мой папа и я вкалывала, чтобы заработать на дорогостоящие лекарства, вышла статья, где было написано, что я, готовая на все ради отца, днем мою общественные туалеты, а по ночам разгружаю вагоны. Батя на такие вещи реагировал болезненно, поэтому ему я даже не стала это показывать. Поделилась с Сашей Абдуловым, который с той же газетой судился, а мы с ним снимались в сериале «Фаталисты», и он мне сказал: «Мать, даже не думай! Я на эти суды потратил такое количество денег и времени! Вышла большая статья с моим ужасным портретом, где я изможденный, в каких-то бородавках, а потом опровержение написали на последней странице бисерным шрифтом. Не отвечай им! У тебя есть спектакли, картины, ты яркий человек, твоя судьба — это поезд, который идет своим путем!» Для меня эти слова стали руководством к действию на всю оставшуюся жизнь. И если раньше я делилась с журналистами радостными событиями и потом все это оборачивалось против меня, то где-то к 32 годам я поняла, что марафон счастья с прессой закончен.

— И когда пошел слух, что вы предали национальные корни и перешли в православие, тоже промолчали?

— Да, и сейчас бы не вспомнила, если бы вы не спросили. Я человек не религиозный, но с огромным уважением отношусь ко всем конфессиям. Моя профессия обязывает быть всесторонне образованным человеком. Но какая из меня христианка с такими генами? Родилась еврейской девочкой, никогда не скрывала свою национальность. Это странное эхо чьей-то фантазии. Я никогда не крестилась и даже не задумывалась об этом.

— Домыслы и спекуляции на вашем имени наносили вам серьезный урон в профессии?

— К примеру, на каком-то сайте написали, что у меня было шесть пластических операций, которые переделали мое лицо. Вся эта чушь преподносилась от имени какого-то эксперта из клиники для самых богатых женщин в Италии и в России. Последствия: шесть лет ни одного приглашения в кино, три фотосессии-освидетельствования для продюсеров! Интернет кипел: «Верните нам нашу Рутберг!» Я не стала на это реагировать. Зачем тратить на вбросы скунсов свою жизнь? У меня такое лицо, которое мне дали родители. Я живой человек, и мне, простите, сегодня 57 лет. Посмотрите на меня, видите следы пластических операций? Хоть один шрам есть?

— Следов не вижу, но вижу, что вас сильно задевает весь этот хайп.

— На лице шрамов нет, но вот в сердце остались. К счастью, унаследовала от родителей чувство юмора, а уж у бати оно вообще било через край. Не могу сказать, что я обижена. Я как теннисист! Вот летит мне этот мяч, и я его отбиваю — неважно, в какую сторону он полетел. Этот «большой теннис» спасает от ужаса, когда в тебя попадает что-то гадкое, подлое, лживое. И сейчас, когда во всех этих википедиях перепутаны мои мужья, я не удивлюсь, если когда-нибудь появятся очередные «дети лейтенанта Шмидта» и будут утверждать, что я их мать.     

— Но бывали, вероятно, и антисемитские публикации?

— Однажды мне прислали ссылку на блог какого-то инженера из Питера, патологического антисемита. Там были такие фразы: «Кто по национальности Рутберг? Жидовка. Дед и бабка тоже жиды. Ей с ее длинным носом предлагают только еврейские роли, а когда она пытается играть русскую, то портит картины». Конечно, я не стала на это отвечать. С помойными ведрами нормальные люди не разговаривают. Другое дело, если бы я могла поговорить с ним с глазу на глаз, дать ему по морде, вызвать его на дуэль…

— Не сомневаюсь, что в обычной жизни вы бы так и поступили!

— Первая драка случилась в школе, когда меня жидовкой назвали. Сразу кинулась с кулаками и дралась насмерть. После этого вызывали к директору. Второй случай произошел в Щукинском училище на 4-м курсе. У нас был очень одаренный мальчик, но абсолютный урка, и он на обсуждении в присутствии профессора Аллы Александровны Казанской назвал меня жидовней — и просто сразу получил в пятак! Началась драка. Курс нас стал разнимать. Алла Александровна была в шоке. Есть вещи, которые происходят мгновенно, как реакция у змеи. Ты чувствуешь, что у тебя внутри начинает разливаться и бушевать красное море. Это похоже на эффект цунами!

— Откуда это у вас идет? В еврейской среде есть гипотеза, что в такой ситуации нами движет травма на генетическом уровне. У кого-то это эхо Холокоста, у кого-то — память о советском антисемитизме, переданная нам от родителей.

— Думаю, во мне звучит Холокост. Я была на международном форуме, посвященном 60-летию освобождения Освенцима, который проходил в городе Кракове. От нашей страны отобрали Аллу Демидову, Сергея Юрского, Эммануила Виторгана, Гошу Куценко, Александра Домогарова и меня. Был хор Александрова. Летели на военном самолете и имели право взять с собой одного человека. Я выбрала маму, и папа с нами не разговаривал три месяца. Он спрашивал: «Почему ты не взяла меня в Освенцим?» В зале сидели люди — бывшие узники, которые чудом выжили. Боря Краснов придумал декорации — перевернутые рельсы, те самые, которые вели в печь. Я читала отрывки от лица мальчика и девочки: «Я случайно остался жив…», «Я случайно осталась жива…» Когда говоришь «ты» или «он», есть какой-то зазор, но слова от первого лица — это мороз по коже. Читали на трех языках — польском, иврите и русском. У меня было ощущение, что в жилах застыла кровь. Когда я вышла, попросила коньяк, мне налили три четверти стакана. Выпила, как компот! А через три минуты вижу, что Домогаров и Куценко смотрят на меня расширившимися глазами: «Юля, подойди к зеркалу!» У меня чудовищно раздуло губы, это была лихорадка, реакция организма. В зале сидели люди с вытатуированными номерами на руках, в полосатых куртках и с желтыми звездами. Это было так страшно. Я поняла, как сильна во мне генетическая память.

— Память поколений еврейского народа. Читала в интервью вашего папы, что его дедушка был синагогальным старостой.

— Да, в Виннице. При этом он был кузнецом и ковал оружие. Насколько мы знаем, мой дедушка Григорий Борисович был Цви Бар Дойв. Бабушка родилась в адвокатской семье в Запорожье, ее звали Мириам Ильинична Рабинович. Они говорили на идиш. Мой дед прошел три войны, бабушка и папа год жили в блокадном Ленинграде, а потом эвакуировались в Пермь. После войны семья жила в коммуналке на Пушкинской улице, а рядом — дворничиха тетя Фрося, Ефросинья Максимовна Воинова. Она была старостой православного храма на улице Неждановой. Нашу семью она не просто любила, она готова была жизнь отдать за мою бабушку и папу. Однажды увидела в начале пятидесятых, что ставят метки на квартирах. Прибежала к моим: «Муся, Гриша! Берите Илюшку и бегите!» Они за два часа собрались и уехали, а вечером за ними приходили. Так тетя Фрося спасла моих родных от ареста и дала возможность родиться мне.

— Илья Григорьевич Рутберг, наверное, в полной мере испытал на себе разные проявления антисемитизма, от бытового уровня до государственного масштаба? 

— Во время войны, в эвакуации в Перми (в то время город Молотов), мальчишки дрались район на район. Чтобы завоевать авторитет у ватаги своей улицы, папа в 7 лет закурил и снискал уважение. Однажды татары пришли бить его, жида. Дрались стенка на стенку, но один татарчонок принес с собой острый обрезок водосточной трубы. Он ударил папу в лицо и перебил ему нос. Папа истекал кровью, но его спасли, осталась только горбинка. Больше эти ребята туда не приходили. Папу не принимали во ВГИК, он поступал пять раз, в пятый раз шел к Михаилу Ильичу Ромму, который вызывал у него восхищение. Потом они с ним работали в «Девяти днях одного года», и Михаил Ильич спросил: «Илюшенька, а почему вы не поступали во ВГИК?» — «Я поступал пять раз, в том числе к вам — не пропустили», — ответил папа.  

— Но в ГИТИС его все-таки приняли!

— Мария Осиповна Кнебель взяла штатного стукача на курс для того, чтобы учился папа с фамилией Рутберг. Она его обожала. Говорила ему: «Илюшенька — это Марк Шагал по крышам шагал!» И когда папа, учась на третьем курсе, выпускал спектакль в студии «Наш дом», он заснул на лекции Марии Осиповны, она стала говорить шепотом: «Давайте не шуметь! У Илюшеньки выпуск, пусть он немножко поспит». Она любила бывать у нас, обожала мою маму. Когда в 16 лет, начитавшись Мейерхольда, Таирова, Марджанова, я вдруг собралась на режиссуру, Мария Осиповна деликатно сказала: «Надо немножко подождать!»

— Юля, а вы никогда не хотели поменять фамилию? Родители могли записать вас Суворовой по маме!

— Им это даже в голову не приходило. Я всегда была Рутберг. Когда мама работала пионервожатой в лагере, меня месяц называли Юлей Суворовой! Я думала, что сойду с ума, так это было непривычно. Однажды мы говорили с папой про двойные актерские фамилии, которые мне нравились: Блюменталь-Тамарина, Книппер-Чехова. Начала фантазировать, какой бы взять себе творческий псевдоним — например, по переулку, как у Цецилии Львовны Мансуровой. Но переулки уже были разобраны. Папа предложил свой вариант: «Юлия Ильинична Сивцев-Вражек». Мы со Шлемочкой (маму дома мы называем Шлёма, от еврейского слова «шлимазл», ей нравится, в этом проявляется наша нежность) расхохотались. Мне кажется, что моя русская мама — самый еврейский человек в нашей семье по отношению к папе, ко мне, ко всем евреям.

— Юлия, вы очень похожи на вашего папу. Вас с ним часто сравнивают?

— Когда-то эти сравнения меня разрывали! Но однажды папа приехал из Питера с какими-то обломанными гвоздиками и сказал: «Сядь и слушай! Я сидел в гостинице «Октябрьская», и ко мне подошла женщина: «Я не ошибаюсь? Вы папа Юли Рутберг?» Первые мои гастроли с «Зойкиной квартирой» и Двойрой из «Заката» проходили в Ленинграде. Там папина родина, там родственники, и это была стратегическая победа. Сейчас одна из самых любимых моих ролей — это коза в спектакле-притче «Улыбнись нам, Господи» в постановке Римаса Туминаса по роману Григория Кановича. Это еврейская сага о дороге к детям. Там столько глубоких мыслей и высказываний, что в какой-то момент кажется, что возникает фигура Тора и мы пытаемся ее толковать. На спектакле зрители плачут и хохочут. Римас Владимирович придумал сделать меня летающей козой, и первые три минуты никто не смотрит на то, что происходит на сцене, все думают, как моя героиня висит? А я сижу на табуреточке-самолетике! Это просто театральный трюк, а ощущение, будто это летающая шагаловская коза. И конечно, моя роль посвящена папе, потому что это язык тела, а папа был мимом! Он успел увидеть эту работу. Когда мне сказали: «Это фантастика! Ты — Илюшка!» — это был для меня высочайший комплимент! Да, я папина дочка.

— В вашей актерской палитре гречанка Медея, англичанка Маргарет Тэтчер, армянка Кабато, француженка Коко Шанель — полный интернационал! Для всех вы находите краски, причем не обязательно те, которые подчеркивают национальный колорит. Что для вас главное?

— У меня определенный темперамент, который никуда не денешь, и мое лицо. Я никогда не думаю о национальности героини, о ее вероисповедании. Всегда читаю автобиографию, историю становления, размышляю о поступках. Фильм «Семнадцать мгновений весны» Лиозновой научил меня очень важной вещи: если ты недооцениваешь противника, проиграешь все, а если понимаешь, кто он, даже можешь победить. Я не собиралась побеждать Маргарет Тэтчер, она потрясающая женщина. В ней было что-то от Голды Меир — несгибаемость, преданность, гражданственность и немыслимые любовь и уважение к своему народу. Не случайно их имена стали нарицательными. 

— Всегда интересно смотреть на разных исполнителей, потому что каждая актриса невольно привносит что-то свое в характер героини. 

— Иногда что-то подкидывает организм. Ты ведь не просто говоришь текст и надеваешь парик. Есть твоя внутренняя человеческая организация. У Верочки Воронковой больше итальянская Тэтчер, у Гали Тюниной она эстетская, холодная. У меня Маргарет тоже сдержанная с точки зрения баланса жесткости и юмора. Как сказали Инна Михайловна Чурикова и Глеб Анатольевич Панфилов, мне удалось найти верную пропорцию. Я даже позволила себе хулиганство по отношению к Тэтчер — в сцене, где она выпивает залпом виски, выглядит немножко подшофе, закидывает ногу на ногу вопреки правилам этикета. Вообще, я обожаю роли, где нужен этикет, который предполагает ограничители. 

— Вы очень точно сыграли Фаину Георгиевну Раневскую в сериале «Орлова и Александров». Слышала, что даже гримера легендарной актрисы удивило ваше исполнение! 

— Ей был 91 год, она не успела ко мне прийти, хотя несколько раз собиралась. Просила передать, что хорошо знала Фаину Георгиевну, что очень благодарит за точность, элегантность и защиту, конечно. Фаина Георгиевна решила меня испытать в первый съемочный день, она словно не пускала меня в кадр. Остановили съемку, я отошла, подняла глаза к небу и сказала ей: «Давайте договоримся! Мне ничего не надо, я преклоняюсь перед вами и хочу вас защитить от того, что из вас могут сделать Петрушку и человека из анекдота. Если не хотите, чтобы я вас играла, я уйду. А если хотите — не мешайте». 

— Вы бывали на гастролях в Израиле, где, как точно сказал Владимир Семенович Высоцкий, «на четверть бывший наш народ». Как вас принимали?

— Всегда хорошо. В Израиле взыскательная публика. Мы туда возили «Улыбнись нам, Господи» и «Медею», была уважительная пресса. Для меня земля Израиля очень важна: там «Габима», там «Гешер». Когда на четвертом курсе Евгений Арье затевал историю с переездом в Израиль и несколько раз меня звал, я осталась в своем театре, потому что мне хотелось насладиться вахтанговской школой — это абсолютно мое! Когда я приезжала с «Бродячей собакой», была часть зала, за которую мне было неловко. Кажется, это называется «халоймес» (с идиш — «суета, беспорядок, хам». — Прим. ред.). Мы полчаса не могли начать спектакль, потому что зрители бесконечно долго усаживались. Только и слышалось: «Это место занято!» или «Моня, иди уже сюда!» и «Вас здесь не стояло». Я к этому отнеслась с улыбкой, но порой начинало надоедать. Есть такое понятие — «южная публика», она темпераментна и очень щедра на смех. В Израиле так везде, но есть исключение — Иерусалим. Там все другое. Играли «Пигмалиона», где много юмора, но в зале слышались только редкие, сдержанные смешки. Тут заходят устроители: «Как вас хорошо принимают! Такой веселый спектакль!» Иерусалим — это какое-то островное государство. Там и страсти, и угомон. Говорят: «Иерусалим молится, Хайфа работает, Беер-Шева думает, а Тель-Авив пляшет». Это очень точное определение. Для жизни я бы, наверное, выбрала Тель-Авив. Он как-то больше похож на Москву. 

— Самая страшная правда, которую вам бы не хотелось узнать, но пришлось?

— Много такого было, но самая страшная правда в моей жизни, когда у папы начался рак, и ему удачно сделали операцию, и два года все было хорошо — он ожил и кинулся в преподавание, а потом все вернулось — и с такой скоростью! А ему было почти 80 лет, и опухоль стала неоперабельной. Пошла химиотерапия. Поскольку я со многими организациями Израиля работала, удалось договориться, чтобы папу приняли на лечение, но он оказался не транспортабелен. Мы опоздали. Я опоздала.

— Знаю, что вы очень чтите память папы. Какие правила жизни он вам передал?

— Не врать. У нас в семье запрещено было врать. Мне когда-то сказали родители: «Пойми только одно: если ты врешь, мы не сможем тебе помочь. Ложь накапливается, и дальше невозможно развести эту муть руками. Что бы ни случилось, но если ты говоришь правду, то мы потихоньку это разгребем, защитим тебя!» Папа считал, что хамство — это не единственный путь в искусстве. Он был очень порядочным человеком. Жизнь в миру переплетается с жизнью на сцене, это всегда видно. Мне бы хотелось до последнего вздоха не опозорить папу с мамой, не совершить подлости, предательства. Я, как и папа, с искусством и театром останусь на «вы» и никогда бы не хотела перейти на «ты». 

— А папе довелось побывать в Израиле?

— Да, всего 2 дня. Мы приплыли в Хайфу, и у него слезы выступили, когда он увидел, что под каждым растением фонтанчик. Рукотворная вода на месте бывшей выжженной солнцем земли.