Запретное слово «смерть»

У нее репутация белой вороны. Она не играет в серьезного режиссера, упивающегося своей значительностью. Это о таких, как Нина Чусова, сказал Пушкин в своей «Элегии»: «Над вымыслом слезами обольюсь». У нее эмоции всегда через край, она и зрителей вовлекает в свой мир, заставляя плакать и смеяться, когда хочется рыдать в голос. Ее спектаклем открылась в Москве Девятая всероссийская «Неделя памяти жертв Холокоста». Несмотря на аншлаг, следующий показ будет приурочен ко Дню спасения и освобождения (26 Ияра) и запланирован на 18 мая 2023 года. 

Режиссер Нина Чусова о маяках спектакля «Кабаре Терезин», игре на выживание и о том, почему не стесняется своей сентиментальности, — в эксклюзивном интервью порталу «Еврейская жизнь». 

— Нина, вы когда-то сказали, что хотите совмещать несовместимое. Звучит как девиз. Мне кажется, что спектакль «Кабаре Терезин» как раз про то самое совмещение. Пронзительную драму еврейских деятелей культуры из европейских стран, свезенных немцами в транзитный лагерь Терезин, который стал временной остановкой на пути в Освенцим, в печи крематория, вы смогли представить красками легкого жанра.  

— Когда мы взяли этот материал, ступили в опасную зону, на топкую тропу, потому что про серьезные вещи говорим каким-то музыкальным, иногда даже сатирическим языком. Это всегда на некоей грани находится. Кажется, что так невозможно. Но спасло то, что все тексты написаны были самими узниками, и это именно их отношение к жизни, когда в самых невероятных, тяжелых ситуациях они находили юмор. «А нам без юмора нельзя». Терезин был промежуточный транзитный лагерь. Их туда привозили со всей Европы, а потом уже отправляли в Освенцим. И у них было запрещено слово «смерть». Даже если кто-то знал, что произойдет с ними дальше, он не имел права говорить об этом. 

— Иначе все было бы бессмысленно…

— Да эта сила духа и вера в то, что даже если придет смерть, настанет что-то лучшее потом, потому что нет смерти на земле. Это библейское состояние души человека, обращенное к богу. 

— Люди искусства обычно считаются почему-то слабыми, не выдерживающими столкновения с суровой и грубой реальностью. А тут оказалось все наоборот. Именно они, писатели, художники, музыканты, проявили какое-то невероятное мужество, сумев с гирями на ногах оторваться от земли. Мне кажется, евреи этот опыт воспринимают особенно болезненно, эмоции проходят через кожу, касаются оголенных нервов. Как это почувствовала русская актриса и режиссер Нина Чусова родом из Воронежа? 

— На самом деле я уже давно людей по национальностям не разделяю, потому что все перемешано. Ольга Михайловна Остроумова была на спектакле. Она не еврейка, но она пришла за кулисы, рыдая, и сказала: «Как мне это близко и как нужно всем!» Эта история даже больше, чем национальная. Повторюсь, она библейская, в ней есть какие-то смыслы, присутствующие и в сегодняшней жизни. Наверное, не случайно этот спектакль возник на сломе времени, в переходном периоде, когда все смешалось и происходят трагические события, которые сразу откликаются в душах людей. Это про свет внутри человека. И мы должны искать этот свет. 

— Какая жизнеутверждающая философия!

— Я очень люблю слушать мыслителя и мудреца Лайтмана (Михаэль Лайтман, ученый-исследователь в области классической каббалы. — Прим. ред.). Я часто его слушаю. Он и в пандемию спасал своими лекциями про жизнь. Его учение о том, как открывать свет в себе и нести его людям, вместо того чтобы поддаваться тому, что происходит вокруг, и не впадать в уныние. Ведь лозунг терезинцев: «Обнимитесь, друзья, нам без юмора нельзя. На обломках гетто мы восславим жизнь!»

— Нина, в чем, на ваш взгляд, отличие версии спектакля 1992 года о кабаре обреченных австрийского актера и режиссера Александра Вехтера и российского композитора Сергея Дрезнина?

— Это был знаменитый спектакль, ставший основой для нашего проекта, но У Вехтера действие не было объединено сюжетной линией. Я взяла документы и письма в переводе прекрасного Игоря Писарского, все связалось, и возник образ писательницы Ильзе Вебер и ее мужа. Старик Мендель, которого играет Антоша (Антон Эльдаров), — сочиненный персонаж со страниц ее сказок. Виктор Вексельберг (председатель попечительского совета Еврейского музея и центра толерантности, член бюро президиума РЕК. — Прим. ред.) — семья его отца погибла в гетто — поддержал стремление сделать спектакль понятным нашему зрителю. Все объединилось в единый сюжет-рассказ, и мы следим за судьбами героев.

— И сам жанр «кабаре» тоже не наш, он скорее западный.       

— Да, это совершенно пришлый жанр, а получилось универсальное действо. На спектакль приходят разные зрители, и из Израиля тоже. Самое главное — все плачут, когда Ильзе поет сочиненную в лагере колыбельную «Wiegala». Она поет не на русском языке, не на идише, а на немецком, но публика все понимает благодаря эмоциональному наполнению. Иногда в действии происходят перескоки с русского на немецкий, и никто не замечает иностранных слов. 

— Трудно было вплести документальные нити в художественную ткань спектакля? 

— Там все настоящее: и тексты, и рисунки, и кино. Я вам больше скажу. Так как сами немцы хотели снять этот фильм, но у них ничего не получалось, они взяли чешского кинорежиссера-еврея, который все это сделал. Это постановочные кадры, но выполнено так хорошо, что они фильм использовали в пропагандистских целях, чтобы продемонстрировать, как хорошо живется евреям в построенном для них городе. А потом всех отправили в Освенцим. 

— Как узникам удалось сохранить все эти документы?

— Они оставались в лагере у немцев. Ильзе Вебер спрятала свои записи где-то в камнях, их потом нашли. Когда пришла Красная армия, были обнаружены документы, надежно схороненные людьми. Евреи все равно думают о будущем. Они все сберегли для потомков.

— В спектакле поражает невероятный звуковой ряд. Это прежде всего железный гул поезда, так называемого транспорта в «лагерь смерти».

— Да, это в основном поезд невидимый, который едет на восток и вызывает дрожь, потому что все по-настоящему. Мы любим этот спектакль, к нему с трепетом относятся и артисты, и музыканты. Все стали единым коллективом. Мы выпускали в подвале на Хитровке, где кирпичные стены. Репетировали в конце пандемии, когда было запрещено собираться. Вот так тайно все начиналось и проживалось. В зале можно было посадить 25 человек, но пришло 50! Геннадий Хазанов сказал: «Такое ощущение, что все было по-настоящему. Реальное кабаре!»

— Как вам кажется, эти люди надеялись все-таки выжить?

— Конечно! Если ты внутри понимаешь, что все безнадежно и тебя ждет смерть, ничего не будет происходить. Внутри у них были свет и надежда. Даже не надежда, а вера в то, что все будет хорошо и они останутся в живых. «Война никогда не заканчивается войной, — говорит наш Мендель. — Поэтому улыбнитесь, друзья, жизнь продолжается». Эта внутренняя вера давала им силы жить.

— Театр стал для них заменой или самой жизнью?

— Мне кажется, это сама жизнь. Они в этом растворялись, получали реальные эмоции от театра, от этого мира, который они сами себе придумали.

— Нина, а почему вы взяли Антона Эльдарова на роль старика Менделя?

— У нас были пожилые артисты, а потом я подумала, что такая отстраненность даже лучше. Если бы на сцене возник совсем пожилой человек, это не было бы кабаре. Мы ведь играем этих людей. А Антошка, с которым мы давно работаем, артист-медиум. Он может так воплотить характер, что в какой-то момент ты вообще забываешь, сколько ему лет. Ведь важно внутреннее содержание, а не внешний облик. Кроме того, это мобильная роль, требующая много движения, и не каждый пожилой артист смог бы справиться с такой нагрузкой. И мы пришли с Сережей Дрезниным к выводу, что можно добиться цели какими-то другими средствами. 

— Роль еврейского мальчика играет настоящий ребенок, и это особенно бьет по нервам. 

— Да, Ваня Новоселов. У него же вообще, когда мы репетировали, папа умер в пандемию. «Эля, — говорю маме, —  может быть, мы не будем мучить ребенка?» А Ваня сказал: «Вы для меня семья, и я с вами!» Мы рыдали. Постоянно что-то случилось в процессе работы, и, преодолевая такие сумасшедшие трудности, мы все равно шли дальше.

— Нина, вы наверняка знаете, какой зритель приходит сегодня смотреть «Кабаре Терезин»?

— Разные и по возрасту, и по национальности люди. Нельзя сказать, что этот спектакль для евреев. Не все понимают, что их ждет на сцене. Читают название «Кабаре Терезин», и вдруг неожиданно открывается эта страшная страница.   

— Вы из тех людей, у кого слезы близко. Вы даже в какой-то телепрограмме признались, что любите поплакать. 

— Я сентиментальный человек. Когда только начали читать сценарий в первый раз, все обрыдались. И каждый раз я смотрю спектакль и плачу — душа откликается! Я вообще считаю, что режиссер должен быть без кожи, мне важно быть проводником и необходимо чувствовать то же, что и люди. Я даже не стесняюсь своих слез. Считаю, что сейчас время очень честного театра и больших тем. Конечно, многие театры наоборот уходят в отстраненность, а мне кажется, что надо поднимать эти темы про свет, про любовь, библейские истории про какие-то высокие отношения и чувства. Это особенно важно именно сегодня, потому что именно такой материал дает какую-то поддержку и подпитку для того, чтобы себя восстановить в этой сложной ситуации. 

— Для этого люди и идут в театр в наше совсем не театральное время!

— Да, сейчас театр переживает не очень хороший период, потому что люди в растерянности. Я сейчас очень много занимаюсь музыкальным театром — здесь, мне кажется, больше возможностей сегодня. Музыка и другие средства воздействуют не меньше текста драмы. Потому что в драме сейчас реально тяжело, и никто не знает, что делать. 

— Вас спектакль как-то изменил?

— Мне кажется, да. Каждый спектакль меня меняет, но этот оказался очень знаковым. Я сразу бросила антрепризу делать. После таких тем не хочется снижать планку и возвращаться назад. Я реально отказалась от всего. Даже не ожидала от себя, если честно. 

— Если бы вы оказались в безысходной ситуации, как бы себя повели? Вас жизненные невзгоды опрокидывают или вы боретесь?

— У меня есть два героя, которым я пытаюсь следовать. Это Мюнхгаузен, который себя вытаскивал из болота за волосы. Он мой образ на все крайние ситуации. И Януш Корчак, который до конца продолжал читать детям сказки Рабиндраната Тагора про тяжело больного индийского мальчика. А этих детей уже ждали газовые камеры. Эти два персонажа для меня являются камертоном моего существования, и я надеюсь, что в какой-то сложной ситуации смогу не только себя вытащить, но и помочь другим.